Валентин Иванов - Повести древних лет

Терпенья ли не хватало, или мешала ярая охотницкая страсть лазать по лесам и болотам?.. Не бегал от работы Одинец. Изяслав же говорил, что парню вредит медвежья сила, от которой в руке Одинца лучше играл большой молот, чем малый, да еще — дурь в голове. Изяслав учил ремеслу сурово, не давая потачки не скупясь и на обидное слово, которое хуже самого крепкого тычка.

Дурь дурью, зато калить железо парень умел до настоящего дела. Изяслав своего умельства не держал в тайне, а у Одинца хватало ума, чтоб все и понять и запомнить.

По-разному калили поковки. В воде стоячей и в пробежной, в топленом свином жиру, в льняном масле — в черном вареном и в свежем зеленом, в говяжьих и в свиных тушах… Главная сила закалки крылась в наговорных словах. Пока железо понуждаешь горновым пламенем — одни слова говори, на волю вынешь — другие. В воде или в чем другом томишь — молви третьи. Для всего есть свои слова. И их нужно не просто сыпать, а со знанием. Чуть поторопишь речь или чуть промедлишь, и выйдет железо не такое могучее, не так оно будет рубить и резать. Наука!

Изяслав строг, у него всякая вина виновата. И укорял он ученика, и за волосы трепал, и по спине чем придется попадало. Учил: «Старайся, дурень, сдай кольчугу на пробу, выйдешь полным мастером».

Одинец без обиды терпел трепки и колотушки. И правду, плохо ли быть мастером и выпросить у Изяслава в жены дочку Заренку. Отдаст… А не отдаст — убежим…

Решил Одинец сделать кольчугу за зиму, до первой воды. А теперь вот остался ни при чем. Из Города его выгнала нежданная беда. Не видать ему теперь ни Изяслава, ни его дочки.

Размышляя, Одинец сучил в ладонях нитки и свивал одну с другой. Навил несколько прядок, отскоблил от ствола сосны кусочек смолы, размягчил ее теплом руки и скатал со смолой заготовленные прядки. Получилась веревочка, плотная и крепкая, как оленья жилка. На концах Одинец сделал по петле.

Цепляясь за сосну, он поднялся. Трудно ходить. Ступишь, и боль бьет в колено и ступню, поднимается до пояса. Кое-как добрел до холмика, лег грудью, набрал вялых брусничных ягод и набил себе рот. Мшистый холмик оказался вблизи диким камнем, выросшим из земли. Таких камней повсюду много в Новгородской земле. За камнем открылась глубокая яма, налитая свежей водой.

Одинца ломала горячка, он пил жадно и много. За камнем толпился густой орешник. Одинец вырезал несколько толстых стволиков, нарвал охапку тонких веток и потащился обратно к двойной сосне, как домой. Там он уселся на обжитом месте, ошкурил самый толстый стволик, острогал и к концам стесал заболонь. Он работал через силу, а все же лук скоро поспел. Дерево сырое и слабое, ни вдаль, ни крупного зверя не годится стрелять, вблизи лишь… Одинец натыкал кругом себя орешниковых веток и затаился за ними. Не то спал не то грезил наяву.

Солнышко лезло и лезло на небо, уже встало над головой. Томно Одинцу. По телу бегут мураши, ползут от пяток и собираются на спине, хоть по времени уже уснули на зиму лесные муравейники. Ребра мерзнут, а голова горит. Во рту сухо, рану зло дергает. В ней как живое, тукает и тукает новгородское железо с нурманнской стрелы.

А все же он сидел смирно и терпеливо держал на коленях готовый лук с наложенной на тетиву тяжелой стрелой.

Вниз, за полдень, повалилось Солнышко. Не раз слышались Одинцу живые звуки, хрусты веточек под чьим-то осторожным шагом, шорохи, будто дальний зов. В чащах пырхали рябчики, перепархивали добрые птицы дятлы пестря черно-белым пером. Веверица-белочка взбежала по сосне, завозилась в сучьях и сронила-бросила в человека старую шишку. Глупая синица-щебетуха слетела на воткнутую человеком ветку, закачалась и завертела носатой головкой — не понимает, кто это сидит под соснами…

Пришлось Одинцу увидеть и крутой рыжий бок лесной коровы, безрогой лосихи, которая беззвучно прошла, как проплыла, краем поляны. Так и толкнуло в сердце! Эх, будь настоящий лук! А из этого лишь напрасно попятнаешь, на смех.

Грубо и громко захлопали крылья черного лесного петуха, глухого борового тетерева, который где-то сорвался с дерева. Сюда иль нет? С утра Одинец заприметил на поляне глухариный помет.

Здоровенная птица свалилась на брусничный холмик, огляделась и принялась жировать. Одинец выждал пока глухарь показал хвост, и выпустил тяжелую полуторааршинную стрелу.

В Детинце били по воловьей коже, созывая людство на вече.

Затянутая желтой выделанной кожей широченная бадья из дубовых клепок, стянутых железными обручами, стояла на верху высокой башни Детинца. Двое бирючей раз за разом взмахивали деревянными молотами на длинных рукоятках.

Погода стояла ясная и тихая. В такое время голос вечевого кожаного била слышится не только что на выходе реки Волхова из Мойска-озера Ильменя, но и на самом озере-море.

Дочерна осмоленные лодьи и мелкие лодочки-плоскодоночки причаливали к берегам, подходили к пристаням. Между рекой и городским тыном много мостков-причалов и пристаней на сваях. С помостов устроены съезды и дороги к воротам, чтобы было удобно везти в Город все, что прибывает Волховом.

А прибывает немало. И хлеб, и руда, и лен, и кожи, и скот, и рыба, и лес. Иноземные гости-купцы привозят многие товары и много купленных увозят. Волхов-река — большая дорога. А Новгород — этой дороги сердце.

На берегу на свободных местах торчат шесты с развешанными для просушки ловецкими сетями. Земля припорошена рыбьей чешуей, как инеем, и крепко припахивает тухлым. Ловцы бросают мелочь где придется. Над рекой взад-вперед тянутся чайки.

И по съездам с пристаней, и берегом, меж сетями, пробирались люди. Минуя низкие баньки, что стоят у реки, новгородцы через городские ворота втягивались в улицы.

Хозяева выходили из домов, низко кланяясь дверям, чтобы не разбить лба о притолоку. Гремели калитными кованого железа кольцами и из своих дворов, мощенных сосновыми пластинами, плахами и тесаными бревнами, выбирались на общие улицы. На улицах чисто и твердо — улицы, как и дворы, мощены деревянными кладями. По ним всегда удобно и ходить и ездить.

Кожаное вечевое било для разных дел зовет по-разному. По нынешнему голосу понимали: зовут народ для свершения судного веча — одрины.

На улицах люди останавливались и перекликались с соседями. На вече собираются по своему ряду и стоят не зряшной толпой, а по улицам. Между собой улиц нельзя путать, а самим улицам следует расставляться по городским концам. Каждой улице стоять за своим уличанским старшиной под общим старшиной каждого городского конца.

Каждый, услыхав зов, тянулся на вече в чем был. Одежду люди носят по достатку и по работе. На вече же у всех хозяев равное место. Так навечно положено по коренной Правде-закону, на том стоит Город, как на скале. У кого есть свой двор — дом в Городе или в пригородах или своя обжа — изба в Новгородских землях кто принял Новгородскую Правду, тот и свой.