Александр Бармин - Уральские рудознатцы

Егорушке приснилось, что его поймали. Будто драгун в синем мундире больно схватил за плечо, а заводский приказчик Кошкин наезжал конем, наклонился и прохрипел: «Держи, вяжи, души!» Егорушка стал биться, ушиб руку — и проснулся.

Азям сверху был сухой и теплый от солнца, а снизу холодный — роса. Егор сел, стуча зубами. Подставил спину лучам. Лес стоял вокруг полянки, тихий и зеленый. Березы пробраны насквозь утренним солнцем, на них еще неполный лист. От первых цветов шиповника тек сладкий дух.

«Это воля так пахнет», — подумал Егорушка, и ему стало тепло. Вышел на середину полянки, попробовал траву рукой — обсохла, можно итти. «Приснилось же такое, язви его!» Солнце на восходе, утро; значит, полдень там. И Екатеринбургская крепость там же. Туда и итти. Да вдруг обнесло голову, в глазах почернело, а в животе иголками закололо — со вчерашнего утра ничего не ел. Однако справился Егор, постоял минуту, качаясь от голодной слабости, и побрел на полдень.

Вчера было хорошо идти, сосновым-то бором. Знай, шагай по прошлогодней хвое да по хрустким папоротникам. Красные стволы высоко без сучьев, как стрелы, натыканы. Посмотришь вверх — в небе дыра — шапка валится. Черный моховик сорвется с земли, захлопает крыльями и долго мелькает между стволами. И дышится легко в сосновом бору.

А сегодня начался ельник, да еще с ольховым подлеском, — ну, горе! Колючие лапы тянутся понизу, концами сходятся, — открывай их, как тяжелые двери. С земли тянет прелью и гнилью. Трухлявые пни на каждом шагу — и обманывают ногу. Кто-то прянет в сторону в густой тени — козел или волк? — так и не увидишь.

Где-то справа должна быть дорога. Да ну ее, дорогу! Страшнее леса она. Еще нарвешься на воинскую команду, заберут. Так и шел прямиком, сверяясь с солнцем.

А в лесу ни гриба, ни ягодки — рано еще. Нашел саранку и обрадовался, присел на корточки, бережно стал выкапывать. Старался не сломать нежный стебель с пятью продолговатыми листиками, — а то потеряешь и луковицу.

Докопался — вот она. Желтые чешуйки во рту стали слизкими и мучнистыми. Вкусу никакого — как земля. И несытно. Однако дальше шел и все под ноги глядел: не видать ли звездочки в пять листков?

Портки в коленях разорвались. А тут еще начались горы. Только проберешься через вереск и шиповник на одну вершину, — глядь, впереди еще другая, еще выше.

Егор измучился, ему уж начало «казаться»: то бурую выворотку пня примет за присевшего медведя, то сухая еловая ветка покажется красными драгунскими обшлагами. В горах дорога начала крутить. Несколько раз Егор, перевалив через какой-нибудь пригорок, выходил прямо на пыльную колею. Эх, и идти бы по гладкой мягкой пыли, дать ногам отдых. Но, заслышав колокольчик или крики ямщиков, Егор поспешно сворачивал в лес.

«Без хлеба пропадешь, — тоскливо думал Егор. — Придется попросить у обозных мужиков. Не может быть, чтоб не дали. Ну, загадаю. Если еще дорога сама ко мне подвернет, дождусь первого обоза и попрошу».

«Опять кажется, что ли?» Непонятный обоз двигался по дороге. Ехали… деревья. Стройные молодые кедры размахивали сизыми ветвями, сгибались на рытвинах и плыли над кустами. Кедры сидели в больших чанах. Каждый чан прикручен веревками к телеге. Впереди обоза в плетеном коробе на сене развалился чиновник в зеленой шляпе и плаще. Егор насчитал за ним двадцать телег. Одна телега выехала в сторону и остановилась. Возчик камнем забивал чеку. Егор подождал, пока короб чиновника скроется за поворотом, и вышел из-за куста.

— Дяденька… — сказал он так тихо, что возчик не услышал.

— Дяденька, хлеба нету?

Мужик испуганно обернулся. Лицо его было пыльно и измучено. Под желтыми бровями моргали злые глаза.

— Ты чего?

— Хлеба мне. Ну, дай… скорее.

— А вот я тебя камнем! — ответил мужик и выпрямился.

Егор покраснел от гнева.

— Я голодный, — сказал он.

— Ты беглый! — закричал зло мужик и бросил камень в пыль. — Я тебя знаю. Держи его!.. — завизжал он вдруг и стегнул лошадь. Впереди останавливались возчики.

Егор без памяти бросился в сторону через кусты и камни.

Горы делались все круче. Все чаще спотыкался Егорушка. Одна гора с голой вершиной выдалась на пути особенно большая и трудная. Лез на нее Егор, задыхаясь и помогая себе руками. А долез до верхних камней, глянул вперед, — и остановился.

Каменный пояс [1] Каменный пояс — старинное названые Уральских гор. отсюда далеко виден. Горы за горами, леса за лесами лежат без конца. Дикие луга и болота, то желтые, то синие от цветов, заплатами раскиданы по зелени лесов. Обрывки какой-то реки блестят под солнцем. По небу летят облака — чистые-чистые. От них тени пятнами бродят по разноцветной дали. И нигде ни жилья, ни дымка.

Тут только понял Егорушка, как долго ему еще идти. Ведь Екатеринбургская крепость там, за самыми дальними горами — теми, что синеют.

Егорушка сполз с камня в колючую траву и заплакал.

Сегодня маремьянин черед пастуха кормить. Пастух — человек мирской: каждый день у новой хозяйки обедает.

Маремьяна утром в крепость сходила, на базаре баранины на три копейки взяла. Ходит от печи к столу Маремьяна, пастуху подкладывает. Того уже в пот ударило. Съел щи с бараниной. Съел пирог с соленой рыбой. Груздей с квасом поел. Рыгнул звонко, а от ярушников не отказывается. Маремьяна их все на стол поставила, только один себе в шестке оставила, вехоткой прикрыла. Не дай бог, — подумает, что пожалела.

— Кушай, Степушка. Квасу-то плеснуть еще?

— Не. Кислый чего-то квас у тебя… А ну, плесни…

Кто-то заскрипел половицами в темных сенках, чья-то рука нашаривала запор. Маремьяна вздрогнула. «Не Егорушка ли?» — подумала привычно. Знала, что не может того быть, что далеко Егор, да разве мыслям закажешь.

Вошел низенький человек дикого вида — в звериной шкуре, скуластый. Снял рваную шапку, поклонился низко, черная косичка метнулась.

— Пача, пача! Поганы лепешки есть?

Маремьяна рукой махнула. Уходи, мол, с богом.

— A-а, это вогул! — повернулся пастух. — Каки это он лепешки спрашивает?

— Скоромное. Блины черствые да оладьи. Они зимой больше ходят, после масленицы. Русским в пост скоромное есть нельзя, а бывает с масленки что остается. Ну, чем собакам, — им подают.

— Обнищали вогулишки. Уж и летом побираются.

Вогул поклонился еще, безнадежно помигал гноящимися красными веками и вышел, напяливая шапку. Маремьяна вернулась, было, к столу, да передумала. Кинулась к шестку, достала что-то из-под вехотки и торопливо вышла из избы.