Борислав Пекич - Человек, который ел смерть. 1793

Им овладела печаль, потому что в тот день он вопреки собственной клятве никого не спас, но чувство вины отступило перед осознанием того, что дарованная ему сила требует ответственности, в том числе и готовности пойти на личные жертвы.

Наш рассказ оставил Жан-Луи Попье 24 марта (жерминаля) заносящим в судебный протокол приговоренного к смерти эбертиста, оставил испуганным человеком, осознавшим, какой опасности он подвергается; оставил его скрюченным, изможденным, посиневшим от бессонных ночей, посвященных размышлениям о вчерашнем обеде, и в страхе от предстоящего дня; оставил его небритым, неопрятным, не заботящимся о своем облике, сосредоточенным на своем деле, наконец, оставил его испуганным, растерявшимся, на грани нервного срыва.

И встретил его уже после 5 апреля (также жерминаля) совсем другим существом, в момент занесения в протокол Дантона и его друзей. Он все еще осмотрителен, знает, что малейшая оплошность может стоить ему головы, но не испуган. Во всяком случае, боится он гораздо меньше, чем поначалу. Словно убежден, что ареста не будет, даже если допустит ошибку. Да и вообще он неспособен на ошибку.

Все это прекрасно повлияло на его внешний вид и поведение. Он уже не бледен, не истощен, не измучен. По меркам того времени даже хорошо выглядит, хотя питается так, как все, не считая пропитанной чернилами бумаги, которую глотает ежедневно. Обращает заметное внимание на свой внешний вид, насколько ему это позволяет жалованье. Отказывает себе в лишнем куске, чтобы приобрести предмет туалета, который поможет выделиться из неопрятной толпы окружающих его писарей. Синий жакет в талию заменил затасканный черный, из рукавов веером выглядывают манжеты, шею охватывает пышное жабо, на ногах белые чулки, а голубой парик, принадлежавший какому-то казненному аристократу, завершает изменившийся облик, что свидетельствует о произошедших в нем внутренних переменах.

Но сильнее всего изменилось его поведение. Исчезла сутулость, пропал верблюжий горб, по которому в судебных коридорах можно опознать писарей. Близорукие глаза, загубленные коптилками, получили очки в металлической оправе с круглыми линзами и приобрели холодную остроту взгляда, способного проникнуть туда, куда обычному человеку проникнуть не дано. Он и прежде был замкнутым, сдержанным. Таким и остался. Но уже по-другому. Если до преображения он был застегнут на все пуговицы, как человек, которому нечего скрывать, кроме собственной немощи, то теперь он выглядел мужчиной, не желающим демонстрировать свою силу.

Не желает демонстрировать, но обладает ею. Обладает и чувствует ее. Всем своим существом.

Перемены не могли остаться незамеченными. В любое другое время окружение потребовало бы объяснений, а не обнаружив причин для изменения в его общественном положении и не найдя никакого другого разумного довода, оно объявило бы его чокнутым и подвергло насмешкам. Но Революции подвластно все. В противном случае она не могла бы свершиться. Разве не смешной провинциал из Арраса стал Робеспьером? И кем был Дантон до переворота?

И не походит ли все больше этот Попье в синем жакете, голубом парике, круглых очках, всем своим строгим, неприступным видом на Неподкупного?

Да, черт побери, в самом деле похож!

Я давно это заметил и подумал, как он на это решился.

Нет, он не смог бы.

Не смог бы, конечно.

А вдруг смог…

И поскольку смог, его стали побаиваться. Поначалу, кроме манеры держаться, которая не соответствовала ни должности, ни рангу, да и самому Попье, каким его знали, иной причины для страха не было. Вскоре таковую следовало обнаружить. И нашли ее, убедив себя в том, что Попье — тайный сотрудник Комитета общественной безопасности. И в этом случае революционные обычаи отличались от манер ancient régime — прежнего режима. Когда-то полицейских шпиков презирали и избегали. Теперь общество боролось за возможность сблизиться с ними. Избегать их было опасно, так как это вызывало подозрение. Достойным нечего бояться, вещал Робеспьер, невинные находятся под защитой. И потому те, кто больше всего боялся Робеспьера, старались пристроиться к нему как можно ближе.

Сам Попье практически не заметил перемен в отношениях к себе канцелярии. Пока он был бедным летописцем смерти, бессильным что-либо изменить в ее течении, ему не нужны были люди, и он не страдал от одиночества. Теперь, когда он обрел силу, когда нашел ей применение, когда осознал свою миссию, еще меньше стал нуждаться в них. Чтобы избавиться от надоедливых, он стал неприступным. Это усилило их страхи, и эти страхи делались все более навязчивыми.

Знал ли он, что похож теперь на Робеспьера? Стало ли сходство случайным следствием внутреннего преображения, или же вес могущества призвал его следовать столь высокому образцу? А если — дадим волю фантазии — он пародировал его, чтобы своим тайным делом поиздеваться над делами того, другого?

Не будем пускаться в бесплодные предположения, которые уводят рассказ о Жан-Луи Попье в дебри мимесиса. Тогда нам пришлось бы взять обязательство довести сходство до вытекающих из него последствий. В этом случае нам показалось бы, что самым драматическим моментом повествования станет встреча оригинала и копии, Максимилиана Робеспьера и гражданина Ж.-Л. Попье (что не соответствовало бы тому обстоятельству, что вплоть до суда Робеспьер ни разу не побывал в Революционном трибунале, от слепой эффективности которого настолько зависела эффективность власти Достоинства). Ужаснулся бы Вождь, увидев свою гротескную копию за столом, ведущую точнейшее описание его утопии? Смог бы ее предательский летописец одолеть искушение довести свой рассказ до гомерического конца — ведь он уже глубоко сидел в другом Попье, осознавшем свою силу, — и как бы он это сделал? В этом случае возникли бы огромные сложности, разрешить которые можно было, лишь отправив нашего Робеспьера, гражданина Попье, на гильотину, которой ему как контрреволюционеру все равно не миновать, но это произошло бы прежде времени, отведенного для правдивого рассказа о нем.

Нас больше интересует то, что происходит в нем, чем с ним.

Итак, что же происходит в нем?

Мы видели, что он хочет избавиться от ответственности, прибегнув к жребию. Когда тот разочаровал его несправедливыми решениями, он решил делать выбор самостоятельно. Попытался обосновать его очевидной разницей в ценности двух жизней. Краткие биографии в приговорах не помогли ему. Он обращается к тем, кто лучше всех знал кандидатов. Но и они не помогают. Даже приводят его в полное смятение. Обращение к так называемым реальностям жизни убеждает его в том, что таковые не существуют, что факты недостоверны и, основываясь на них, невозможно вынести здравое решение. Опять все ложится на него, но он понимает, что иначе и не может быть. Сила всегда одинока. Теперь в советниках у него он сам и безграничная вера в свое призвание. С этого момента он опирается исключительно на собственное суждение. Поначалу решение принимает Разум, его ощущение Истины, в некотором роде весь жизненный опыт Попье. Но из памяти не исчезает дело двух Риго. Тогда его едва не обмануло доверие к чужому суждению. Теперь он боится обмануться в своем. Он тоже не свободен от заблуждений. Принимает решение, опираясь на несколько кратких сведений в приговорах, вынесенных Фукье-Тенвилем. Кто гарантирует истину? Жермен Шутье точно страдала от отсутствия прядильного колеса, а не мечтала о добром короле, и если бы он не вмешался, то ее бы уничтожили как убежденную роялистку.