Борислав Пекич - Человек, который ел смерть. 1793

Их сущность — Вода. Вода — их элемент. Вода — это их природа и судьба.

Два вида эльфийских существ, фазмиды, как сказали бы эллины, сосуществовали с сенью гораздо теснее, чем мы с тенями. Один вид следов не оставляет, следов другого мы не видим. Торные тропы жизни существуют, но они мало заметны, невыразительны, не из тех, что видны на карте судьбы невооруженным глазом, или же они такого характера, что мы не воспринимаем их как следы человека.

К какому виду относится личность, которую поэтически наречем «человеком, который ел смерть», формально обозначив его как гражданина Жан-Луи Попье и познакомившись с ним благодаря моей идиосинкразии к официальной историографии, мы не скажем. Отчасти потому, что не знаем, отчасти оттого, что его необычную историю приводим в соответствие с тем прежним следствием, которое окончательные выводы в отношении подозреваемого выносит после ареста, а не с прогрессивным, которое с уже сделанным выводом стучится в его дверь.

Не стремитесь найти имя гражданина Попье в компендиуме Французской революции, каким бы исчерпывающим он ни был. Нет его и у Карлейля, потому как тот обожал героев, а обычных людей вспоминал только в тех случаях, когда им выпадала честь участвовать в геркулесовых Трудах героев в качестве жертв. Нет его и в книгах обожателя народных масс Матьеза [2] Альбер Матьез (1874–1932) — французский историк, автор трудов по истории Великой французской революции. ( Здесь и далее — прим. перев.) , для которого и боги, не говоря уж о людях, были всего лишь марионетками Великой Матери Нищеты, невидимыми нитями связанные с Ее непоколебимой волей, и движимы только требованиями Времени, а иной раз и заблуждениями его личной доктрины. Нет его, наконец, ни в «Histoire de la société française pendant la Révolution» [3] «История французского общества в эпоху революции» ( франц.). братьев Гонкур, где он по меньшей мере дважды должен был найти место: благодаря необыкновенной судьбе и таланту писаря, поскольку в героическом Хаосе Карлейля и нечеловеческом Порядке Матьеза узрел парадокс, подвергший сомнению и Хаос, и Порядок, а также Случай и Закон. Нет ни в протоколах тех округов Парижа, где он жил, ни в архивах Лиона, где он вроде бы родился (вроде бы, говорю, потому что об этом, помимо его заявления, не обнаружено никаких свидетельств). Под этим именем он не упоминается ни в одном мемуаре того времени, ни в заметках, письмах, счетах, документах, опосредованно или непосредственно связанных с ним, которые бы помогли мне, его личному биографу, осознать, что я занимаюсь не привидением. (Вероятно, он есть на одном из эскизов Давида, и можно сказать, что никто не сомневается в подлинности работы Давида — это, безусловно, его набросок, — однако нет никаких доказательств того, что кто-то из личностей, запечатленных углем во время работы за столами в канцелярии Революционного трибунала, и в самом деле Попье). Он присутствует в изустных сказаниях того времени. Он и есть, и его нет, по правде говоря, все известные сведения как могут относиться к нему, так могут и не иметь к нему никакого отношения.

Если вы сейчас спросите меня, почему я пишу о Жан-Луи Попье так, будто он существовал, хотя доказательств тому и нет, а если и есть, то они столь неопределенны, неубедительны, противоречивы, короче говоря — недостаточны, то я отвечу, что делаю это потому, что и доказательства его небытия точно такие же неопределенные, неубедительные, противоречивые, короче говоря — недостаточные.

Если для профессиональных историков, этих кровных родственников ищеек, это повод заниматься не им, а все свое внимание посвятить славным его современникам — Дантону, Робеспьеру или Жан-Полю Марату, родителям Революции, во время которой он жил, то для писателей, настоящих осквернителей могил, появляется тем больше поводов спасти от забвения именно его.

Повествование начинается с осознания того, что человек, которого я назвал Жан-Луи Попье, существовал. И случилось все в 1982 году, почти через двести лет после падения Бастилии и Французской революции, в историю которой я был вовлечен помимо собственной воли, благодаря редкой профессии. Доказательства вовсе не драматичны — как и сама его жизнь — и, между прочим, достаточны, чтобы не подвергать сомнению факт его существования. Все они хранятся в Национальном архиве, среди «Documents inédits» [4] «Неопубликованных документов» ( франц.). , в папке судебных материалов, и если бы я стремился к научной убедительности, то мог бы добавить, что эта биография написана avec des documents inédits [5] С помощью неопубликованных документов (франц.). :

1. Список канцелярских служащих Дворца правосудия, работавших в администрации Революционного трибунала, датированный 29 жерминалем (март — апрель) 1793 года, который свидетельствует, что неполный месяц после создания суда в нем работал писарь по имени Жан-Луи Попье.

2. Именной справочник служащих, занятых в администрации Революционного трибунала в день g термидора (27 июля) 1794 года, из которого следует, что тот самый Попье, Жан-Луи, родился в 1744 году в Лионе и что в муниципальные книги — изучение которых впоследствии не нашло этому подтверждения — записан как третий ребенок муниципального писаря Жан-Поля Попье и матери Шарлотты, урожденной Мориц.

3. Записка о задолженности семи писарей трибунала судебному интендантству — среди них и Попье — суммы в 125 ливров за оплату античных комнат Дворца правосудия, арендованных в период между двумя термидорами 1793-го и 1794 года.

Набросок Давида я не стал включать в список доказательств. На нем, собственно говоря, изображена канцелярия с работающими писарями Революционного трибунала и живо беседующие члены Комитета общественного спасения Максимилиан де Робеспьер и Луи-Антуан де Сен-Жюст и общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, а на неясном фоне среди небрежно набросанных анонимных писарей никак невозможно разобрать Попье, даже если он и присутствует среди них, потому что никто не знает, ни как он выглядел, ни какие идеи поддерживал. Те немногие противоречивые описания в легендах о нем сводились в основном к двум расхожим представлениям того времени о писарях и святых: что он был маленького роста сутулый писаришка, с водянистой, бледной кожей, поведения неприметного, короче — неприметный, неопрятный чиновник, что и помогало ему так долго делать то, что он делал; и что он был красивый, высокорослый, приметный как фигурой, так и поведением, что, как ни странно, и помогало ему делать то, что он делал. Признайте, что при таких обстоятельствах умнее всего было бы исключить из хроники и мелкого и рослого Попье, и оставить эдакого неопределенного Попье, который бы в наибольшей степени соответствовал и своему неопределенному происхождению, и неопределенному образу жизни.