Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

– Ну что, Малаша? – спросил вошедший следом Иверзнев.

– Худо, Михайла Николаевич! – озабоченно отозвалась та. – Жар и не падает вовсе… Малина с липовым цветом – и та не помогла! Как бы не померла у нас Васёнка-то…

– Только этого не хватало! – Иверзнев, нахмурившись, подошёл, положил руку на лоб лежащей на лавке Василисе. Та не открыла глаз. Она лежала с запрокинутым лицом, хрипло, тяжело дышала. Сухие, разомкнутые губы были обмётаны лихорадкой, виски запали. Правая сторона лица была сплошным иссиня-чёрным синяком. На левой запеклась кровью глубокая царапина. Волынин только сочувственно покачал головой.

– Это надо ж… Как от винницы, жаром несёт! С чего ж такое, ваша милость?

– Я им говорил не пить ледяную воду из колодца! – пожал плечами Михаил. – Теперь вот благоволите получить – лихорадка! Да как бы ещё не пневмония!

– А с личностью у ней что? – поморщился Волынин. – Подралась, что ль, с кем, дура?

– Упала в обморок… Неудачно, лицом об стол. Ты передай, пожалуйста, господину Тимаеву, что, разумеется, можно доставить к нему Василису… Но как бы она не заразила весь дом и, прежде всего, Наталью Владимировну…

– Упаси Господи! – отмахнулся казак. – Нехай здесь отлёживается, авось обойдётся! Извиняйте за беспокойство, пойду доложусь!

– Передавай господину Тимаеву мой поклон. – отрывисто сказал Иверзнев, наклоняясь над больной.

Когда дверь за казаком закрылась, Меланья подошла к окну и, глядя на то, как Волынин шествует через больничный двор, вполголоса спросила:

– И долго ей так ещё, Михайла Николаевич?

– Вечером станет лучше. – уверенно сказал тот. – А к утру отпустит совсем. Старая штука этот Прохоров корень. И известная на всю каторгу. Бывалые варнаки его очень уважают. Найдут, пожуют с полчаса – и готово, можно вечером идти в лазарет отдыхать с сильнейшим жаром! Впрочем, часто им пользоваться не следует: можно сердце остановить. Устинья! Всё позади, можно давать малину!

Из-за занавески вышла Устинья с обливной корчагой в руках. Из горшка валил душистый пар. Взяв горшок, Меланья принялась осторожно процеживать через потёртую тряпку дымящийся отвар. Устинья придерживала кружку, изредка морщилась, кода горячие капельки брызгали ей на руку. Стоя у окна, Иверзнев молча смотрел на неё.

– Подымайтесь, вашблагородие! Тревога, тревога!

– Чёрт… Волынин… Что такое? – Тимаев неловко вскочил с постели и бессмысленно вытаращился на чёрную фигуру в дверях.

– Тревога на заводе! Никак, Господь нас посетил! Горим!

– Дьявол… этого недоставало! Куда ты помчался, болван? Изволь доложить! Что горит? Винница?

– Кажись, старый завод полыхает, ваша милость! Да ещё в остроге мужики расшумелись! Вы не извольте волноваться, туда уже наши побегли, так что…

– Чёрт, чёрт, чёрт… Надо ж было вот так сразу! – бормотал Тимаев, торопливо одеваясь и от волнения никак не попадая в рукава сюртука. – Надо было казаков… Вызвать роту, как и намеревался! Поверил, дурак, что здесь не бунтуют! Господи, что будет с Наташей, если не дай бог…

Выбежав на крыльцо, Тимаев немедленно убедился, что казак был прав: старое, полурассыпавшееся здание завода полыхало вовсю. К тёмному небу взлетали снопы искр, чадили столбы дыма. Вокруг с баграми бегали фигурки солдат. Сбежав с крыльца, Тимаев кинулся было туда – но в этот миг со стороны мужского острога донеслось дружное, слаженное «ура-а-а!!!»

В первый миг Тимаеву показалось, что он ослышался.

– Волынин! Чего они там орут, как на параде? С ума посходили?!

– Не могу знать, ваше благородие! – бодро отрапортовали из потёмок. – Прикажете вам Серку заседлать?

– Да когда же тут седлать его, олух?! Пошли так… Впрочем… Позови ещё кого-нибудь.

Через четверть часа начальник завода в окружении десятка солдат инвалидной роты споро двигался к мужскому острогу.

… – Ну что, Илья, пора? – нервно спросил Лазарев, поглядывая в окно на розовое марево. – Кажется, там уже забегали… Ну, вон, пожалуйте! Солдаты к острогу несутся!

– Обожди, Василь Петрович. – Кострома, прижавшись носом к стеклу, внимательно наблюдал за суматохой снаружи. – Пусть поболе всполошатся. С мужиками в остроге я столковался: согласны «уру» до самого подрыва кричать. И угол у себя тоже подпалили на всякий случай… чтоб уж наверняка!

– Это ещё зачем? – сердито спросил Иверзнев. – Не дай бог, впрямь загорятся, а покуда их отопрут – перетравятся дымом!

– Ничего такого не будет. – успокоил, не поворачивая головы, Кострома. – Угол сырой, всерьёз не займётся, только что надымит… Надо ж будет потом объясняться, с чего разорались! Скажут – острог загорелся, перепужались, что выпустить не поспеют… Обещали, коли надо, и двери повышибать! Не волнуйтесь: гвалт такой подымется, что начальство всех служивых к острогу бросит! На воротах одного Кузьмича и оставят…

– Что ж мужикам-то опосля будет? – хмуро спросил Ефим, сидевший рядом с братом на полу у печи. – Ведь это ж бунтом сочтут… Коли б ещё Брагин был, а то – эта дубина стоеросовая… Как бы хужей людям не вышло, а, Кострома?

Говорил Ефим чуть слышно: на руках у него спалаТанюшка. Рядом, молчаливый и серьёзный, стоял Петька. Бледная Василиса держала два объёмистых узла. Невидимая Устинья гремела чем-то за печью.

– Ну, а что будет… – ухмыльнулся вор. – Наше-то дело привычное! Ну, похватают, по «секреткам» рассуют на неделю-другую… Может, кому и спину взгреют… Так ведь мужики про то знают, сами согласились! Ведь ни одного нет, чтобы Устя Даниловна не лечила! За ради неё они и настоящий бунт учинить сумеют, очень даже прос…

Зарёванная Устинья вдруг вылетела из-за печи и кинулась на шею Костроме:

– Батюшка! Илья Иваныч! Это ж какое спасибо тебе! Что бы мы поделали-то без тебя?! Вчистую пропали б!

– Да будет тебе, Даниловна… – смущённый вор неловко отстранил женщину. – Не велика услуга – за целую мою кочергу-то! Я б и сам с вами урвался, да хромаю ещё… только помеха вам будет. Антип, где ты там? Поди…

Подошёл Антип. Кострома повернулся к нему:

– Ничего не забыл? Если, даст Бог, к Шарташу выберетесь – ищи там становье Рысье. В истоках у Чулыма. Кержаки там живут. Упаси вас бог при них щепотью перекреститься – тады и денег не возьмут, и слушать ничего не станут! Там сразу к Пармёну Ферапонтычу иди, всяк покажет. Скажешь – от Илюхи Костромы, листы требуются. Отдашь деньги – он вам пачпорта справит. И ничего не бойся: у Ферапонтыча и без обмана, и без изъяна, лучше настоящих будут! Денег у вас сколько?

– Триста кровных наших с Ефимкой, да столько ж – от Василь Петровича да Михайлы Николаича…

– А от меня разве что – вот. – Кострома протянул руку за печь и извлёк оттуда старое кремнёвое ружьё. Из-за пазухи вытащил звякнувший мешочек с пулями. – Осечку, зараза, может дать, есть такой грех… Но на бурята, в случае чего, сгодится.