Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Эй ты, дурка! — пнула она шутиху ногой. — Беги, узнай, чего там шумят.

Горбунья убежала и тотчас же вернулась.

— За Фимкой идут, — сияя от восторга, доложила она. — В подвал ее. Сам боярин Василий Артемьевич соизволил. За косы, указал наш милостивец, да и в подвал.

Но шутиха злорадствовала преждевременно. Запереть Фиму в подвале не удалось: Марфа спрятала ее в скрыне, а сама улеглась на крышку и сделала вид, что спит…

«Что ж я натворил?! — в отчаянии думал Выводков. — Что теперь с Фимою станется? Изверг я, погубитель… Бежать, бежать с Фимой за тридевять земель от проклятой тукаевской вотчины!.. Но как? Кто поможет выбраться из подвала?..» — не переставал терзаться Никита и, обессилев от душевных мук, заснул.

Он не помнил, сколько времени проспал, и когда его разбудил дворецкий, то в первую минуту не сообразил, где находится и что происходит с ним.

Зосимка приблизил лучину к самому его лицу.

— Развалился! Нашел где проклаждаться! — И, ухватившись за край веревки, которой был связан узник, поволок его наверх.

В клетушке дворецкий освободил умельца от пут и подал ему кубок с попорченною резьбой.

— Везет бродягам! — вздохнул он с искренней завистью. — Велено утешить тебя, дурака. Выправишь кубок — простится тебе. — Он с удивлением взглянул раскосыми глазами на образа. — За что разбойникам милость дается? — И повернулся к Выводкову. — Выправишь?.. Или нет?

— Раз плюнуть! — воскликнул, не веря своему счастью, Никита. И, не мешкая, чуть расправив занемевшие руки, принялся за работу.

Тонкие, как паутина, иголки, пластинки с почти незаметной для глаза насечкой, колесики с крохотными зубцами, множество всяких лезвий, угольничков, величиной с ноготок серпов, молоточков, ломиков и лопаточек — все это, покорное длинным, тонким и гибким пальцам умельца, жило, двигалось, безошибочно действовало.

Вскоре на кубке не осталось и малейшего следа ни от царапины, ни от самой резьбы. Никита поднес кубок к глазам, отвел его в одну сторону, в другую, ближе, дальше, еще дальше и застыл в глубоком раздумье.

Зосимка, недолюбливавший кабального за его прямоту, на этот раз невольно залюбовался им: «Сокол, как есть тебе сокол».

Выводков долго неподвижно стоял, прижав руки к груди и склонив голову так, будто чутко прислушивался к чему-то. Его целиком поглотила одна-единственная мысль — о том, что должна изображать собою новая роспись на кубке.

Наконец он встрепенулся и посветлел.

— Зазрила совесть, очухался! — проворчал дворецкий. — Что бы работать, а он стоит как столб.

Выводков с явным сожалением поглядел на Зосимку.

— Нешто я не работал?

— Хороша работа — стоять, на груди ручки сложивши.

— И простофиля же ты, Зосим! Не понимаешь, что есть работа.

— Не понимаю, — ядовито ухмыльнулся дворецкий. — Дьяк тоже выискался. Ты много понимаешь, лапотный дьяк беспортковый! Стоит, думает. А о чем тебе думать, скажи?

— О том, почему ты не осиною уродился. Наколол бы я дровишек из тебя. Какая бы никакая, а польза…

— Тьфу, чтоб тебе в омуте утонуть! — рассердился Зосимка. — Погоди, я покажу, кто я есть. Меня сам боярин отметил! Я почтительности научу… Ну, чего стоишь, зубы скалишь? Стоит, проклаждается… лапоть!

Выводкову было не до переругиваний, очень уж тянуло его к работе.

Время от времени из трапезной в клетушку доносился вначале неясный, а потом все более нарастающий шум. Тогда Никита раздраженно морщился и прекращал работу, — шум мешал ему сосредоточиться. Но все же за два-три дня поверхность кубка сплошь покрылась узорами, в середине которых один под другим были выточены три кружочка. С первого взгляда казалось, что кружочки эти пусты. Но стоило пристальнее вглядеться в верхний, как в пустоте что-то начинало словно бы оживать, шевелиться, дышать, а из глубины ее постепенно проступали черты девичьего лица. Еще одно легкое усилие — и в кружочке уже возникали величиной с гречневое зерно смутные изображения Фимы и Никиты. В правой руке он держал нечто сходное с пичужкой, левая указывала на клубящееся, легкое, как тень, облачко. Во втором кружочке нетрудно было узнать ту же пару, сидящую на хребте какой-то диковинной птицы. В третьем, нижнем, была видна голова вотчинника, устремившего на что-то пристальный взгляд. Это «что-то» поблескивало на серебряной поверхности кубка, как поблескивают при лунном свете еще не высохшие капли дождя.

Выводков трижды заканчивал работу и трижды брался за иголки, пластинки, колесики, лезвия, ломики. И только когда, по его мнению, больше не к чему было придраться, он отважился вручить кубок Тукаеву. Но, шагнув к двери, внезапно остановился и затаил дух.

— Вовек тому не бывать… Нда, ни в жизнь, — отчетливо послышался голос Овчинина. — Богом поставлены высокородные, нда… А мелкопоместные, что они? Кто они? Разорители! И нас и народишко норовят пустить по миру… Что опричник, что мелкопоместный — одна цена. Все разорители. А сулят, а сулят! Меды и пряники так в рот и летят…

— Они на посулы горазды, — поддакнул Щенятев. — А почему им и не сулить? Все равно обманут. Попомните мое слово: и нас погубят и наших крестьянишек до сумы доведут.

«Вот тебе на! — разинул Выводков от изумления рот. — Тешата их честит, а они — Тешату». Он приложился ухом к двери. За шумом нельзя было все подробно расслышать, но по отдельным словам Никита все-таки кое в чем разобрался. Это тем легче удалось, что не все, о чем говорили бояре, являлось для него новостью. Так, он, например, отлично знал, что бездомному псу и тому лучше живется, чем крестьянину. Но господь его ведает, каково сладко простым людям там, у опричников и мелкопоместных! Неужто еще хуже бывает?.. Разные ходят слухи в народе…

Но одна стать, когда об этом втихомолку шепчутся сами крестьяне, и совсем иное — слышать такие речи из уст высокородных вотчинников.

Что ни слово, то Никита все более и более диву давался. «Поди ж ты! Хоть и высоких кровей Василий Артемьевич и его гости, а ежели по-честному разобраться, то, может быть, и ихняя правда. Поспорь-ка со Щенятевым, который доказывает, что мелкопоместная мразь не чем иным кормится, как только землей, и без земли враз пропадет». Этот разговор был доступен понятию Выводкова. А вот что касается толков про опричнину, которая-де дьявольскими кознями удумана, или сетований на поруху чести боярской да разговоров о том, что государь, не считаясь с советами многих высокородных, затеял воевать «никому не надобное» море Варяжское [16] В а р я ж с к о е — Балтийское. , — тут уж Никита бессилен был что-либо разобрать.

А в трапезной не стихали возбужденные голоса.

— На кой ляд мне море!

— Довольно с нас и своей воды! Мало ли рек у нас!