Константин Шильдкрет - Крылья холопа

Рассказ этот до того поразил воображение Никешки, что он и наяву и во сне видел бумажных коней и «Олеговых воев». На другой день, вместо урочных рисунков, он разложил перед Никодимом самых различных змеев с восседавшими на них лубочными всадниками.

Иконник не знал, как быть. Воспретить Никешке заниматься не своим делом? Но так ли уж и впрямь не его это дело? Кто ведает — глядишь, и умельцем изрядным станет. И решил до поры до времени не вмешиваться в выдумки своего любимца. «Пускай поблажит, — снисходительно улыбался он. — Маленько можно». И все чаще ловил себя на мысли, что не только не противится рукомеслу Никешки, но и сам начинает увлекаться им. Ведь точь-в-точь таким, каков теперь этот русоголовый паренек-выдумщик, и Никодим был в ранней юности. И — странное дело! — нисколько не изменился до сего дня. Уже едва передвигаются ноги, уже руки почти отказываются служить и низко согнулась спина, а душа не желает угомониться. Не сдается душа. Она не знает отдыха и не хочет его. Только бы не топтаться бесцельно на одном месте, только бы без устали выискивать что-либо небывалое, неразгаданное и стремиться постичь непонятное….

Однажды Никешка прибежал домой страшно переполошенный.

— Дедко! Я чудо видел!

— Свят, свят!.. Что ты… Привиделось… — испугался Никодим, увидев крайне взбудораженного мальчика.

— Чудо! Ей-же-ей!.. — уверял Никешка. — Сам видел. Из всех чудес чудо! Иду я по лесу. Солнышко уже высоко поднялось. Глядь — над головой коршун. И что такое, в толк не возьму: крыльями не машет, а летит. Почему так? Не знаешь, дедко?

— Самому невдомек, — с горечью ответил монашек. — Так это и есть чудо?

— Да не про то я, — встрепенулся Никешка. — Забрел я далеко-далеко, почитай что в медвежий малинник. Все про коршуна думаю. Гляжу — на дереве, на самой верхушке, вроде бы белки, а вроде и нет. Чинно сидят и словно чего дожидаются. Посидели, посидели, и — господи! — головой вниз… Одна за другой, одна за другой! Точно поубивали их… Ан нет… — хоть верь, дедко, хоть нет — на лету так и застыли. Не успел я глазом моргнуть, они вспорхнули и на землю целехонькие слетели… Ну разве это не диво дивное? Видал ты зверя летучего? Скажи, видал?

Никодим с отеческой любовью прижал к себе Никешку.

— Видал, голубок. Летяги — чудо твое. Летягами прозываются… Белка такая.

— Бел-ка? — оторопел Никешка, и в голосе его ясно слышалось недоверие. — Зверь она, белка-то. Хоть малый, а зверь.

— То-то, что малый, — улыбнулся Никодим. — Мал, да удал… Ты мышь летучую видал близко? То же и у летяги… Почти что так… Схоже… — И, откашлявшись, принялся рассказывать про особенности этого зверька.

Все оказалось так просто и так не похоже на чудо, что Никешка почувствовал даже некоторое разочарование. Как же не летать, коли у них между задними и передними ногами натянута широкая складка кожи! Хитрый звереныш. Как прыгнет, так тотчас растопырит все четыре лапы и словно летит. Жаль только, что трудно поймать летягу — уж больно велики прыжки у нее. Но попытка — не пытка. Никешка обязательно, завтра же, начнет охотиться за этими маленькими белочками. Сам Никодим обещал помочь.

— В воскресенье ты — со стрелой, я — с западней, — сказал он. — Авось и поймаем… — И медленно, с покряхтываньем, перекрестил питомца: — С богом… Сам знаешь, делу время…

— …а потехе час, — досказал Никешка и, чмокнув руку монашка, скрылся за дверью, решив в тот день заняться только рисованием с натуры полевых цветиков. Однако это благое намерение так и осталось невыполненным. Мальчик, как ни приневоливал себя, не мог усидеть на месте: его неодолимо тянуло к летягам. И Никешка свернул в сторону леса.

Вначале он торопился, почти бежал. Но чем дальше, тем медлительней становился шаг, строже супились брови, темнел чем-то недовольный взгляд, и в голову назойливо лезли одни и те же мысли: «Почему так? Почему не только птицы и ангелы, но и такая тварь, как белка особливая, летать умеет?»

Вернувшись домой, Никешка подсел к Никодиму.

— Белка летает, мышь летает — и я хочу! — выпалил он чуть не со слезами на глазах.

Никодим вздохнул и развел руками. «Что тут скажешь, чем утешишь, коли душа уже страждет?» Он полузакрыл глаза и тихо, словно бы дремотно, заговорил о дивном диве, якобы случившемся в седые стародавние времена.

«О чем он? — подумал Никешка. — О ковре-самолете! Подумаешь, чем удивил. Да есть ли такой человек, который не знал бы эту байку? Еще покойный батюшка, Трофим Выводков, когда невмочь становилась ему недоля крестьянская, вспоминал о чуде-ковре, хотелось улететь на нем далеко, на самый край света…»

Однако что ни слово, то Никодим все заметнее отступал от знакомой байки и все напряженнее слушал Никешка. Ковер-то, поди, и не ковер вовсе, а птица, и птица не простая, на других не похожая…

— Из облака вылепили ту птицу. Так взглянешь — две руки, две ноги у нее, этак воззришься — ан ни рук, ни ног нету… Ан замест их четыре крыла. Вот ведь птаха какая диковинная…

И вдруг эта неведомо из чего и кем созданная птица внезапно заслонила собою весь мир, завладела всеми помыслами, всею душою Никешки. Вот уже клубятся туманом пол, стены, крыша избушки. Вот уже все пустеет вокруг. Далеко в вышине возникает звездой замерцавшая точка. Одинокая, она скользит вниз, все ближе к земле.

— То не звезда, — улыбается Никодим. — То чудо-птица летит. Эвона застыла над головой моей, курлычет по-журавлиному, сдается — вроде говорит…

Никешка поднимает глаза и словно видит распластавшееся над ним сказочное творенье.

— Как уразумеешь, — продолжает монашек, — впрямь ли вижу ее? Может, вижу, а может, блазнится. Только нет, вижу. Вот она… Вот, вот… крылом взмахнула… спускается… садится… Села!.. И зрят православные: прыгнул на ее спину человек некий, неустрашимый… Уж не сам ли Егорий Храбрый? К уху птахи склонился, должно, слово знает такое заговорное…

Никешка, точно заворожили его, проделывает все, что говорит Никодим. Он безотчетно сгибает спину, наклоняется к чему-то невидимому, шевелит губами:

— Села!.. Села!.. Я сам на ней сижу…

И встрепенулась ожившая сказка. Широко распростерлась первая пара крыльев, вторая…

— И крикнула птаха человеческим криком, — словно в испуге произнес Никодим и, вобрав голову в узенькие детские плечи, истово перекрестился. — Полетела… летит… Свят, свят, свят господь Саваоф! Исполнь небо и земля славы твоея… Куда подевалась земля?!

— Свят, свят, свят! — вторит Никешка. — Куда подевалась земля?

И чует он, что летит, как вихрь. Страшно ему. Дух захватило. Но как хорошо!.. Какой простор! А монашек говорит, говорит и говорит. Уносит с собой Никешку в неведомые края, околдовывает его, и будто вместе они летят на волшебной птице к райским чертогам.