Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— Всё не насмотришься? — Она закинула назад голову, разметав чёрные косы по полу. Смех её зазвенел серебряным колокольчиком. Алсу упивалась своей властью над грозным, непобедимым Субэдэй-багатуром — Барсом с Отгрызенной Лапой. Изогнувшись игривой кошкой на пышноволосых шкурах, прижавшись колотящимся сердцем к краю парчовой подушки, она томно поглядывала, физически ощущая, как жадно, вскипая от её наготы, он едва удерживал узду своего порыва.

— Что, нравлюсь, хазрет? — Она умело, с дикой грацией придвинулась ближе. Её дышащий живот почти касался его колена.

— Ты моё колдовское зелье… Это плохо, — прохрипел Субэдэй, продолжая пожирать её взглядом.

— Что ж не выплеснешь за порог свою «полынь»?..

Алсу протянула руку и стала нежно, едва касаясь кончиками пальцев, поглаживать его напряжённую, изрезанную морщинами шею. Странно, но она не испытывала к этому уродливо обезображенному старику неприязни или страха. Напротив, ей даже нравились его суровые морщины, рубцы и шрамы, которыми пестрело жилистое тело, его твёрдое, как камень лицо.

…Графичные очертания юрты размылись, утратили свою прикладную сущность, когда он ощутил на своём плече воздушный бег её трепетных пальцев и, словно продолжение их, проникающее знобящее тепло, уходящее в глубину, под сердце.

— Змея-а-а… — Субэдэй отшвырнул к порогу баранью лопатку, вытер сальные пальцы о подрагивающие крепкие груди кипчанки, подхватил длинную чёрную косу и провёл ею по редким усам.

За ковром поперхнулась флейта. Стихли голоса. Субэдэй усмехнулся: уж кто-то, а он хорошо знал ревнивый норов этих весёлых разгульных наложниц, побывавших в шахских гаремах, обученных искусству любви и привыкших к подаркам. «Злятся, овцы. Знают, что сегодня не их ночь…»

Серебряные браслеты на узкой руке призывно блеснули… В голосе Алсу зазвенела обида:

— Я устала ждать… Скоро усну!

Эти жалящие самолюбие мужчины слова как плеть подействовали на Субэдэя. Схватив кипчанку за косы у корней волос, он рывком подмял её под себя.

…В чёрно-охристом полумраке, среди раскиданных атласных подушек, опрокинутых кубков и пиал, замшевых сумок и перевёрнутых блюд с костями, он терзал и клевал её, как коршун голубку.

Она вырывалась, смеялась, кричала, задыхаясь в его нескладном, но оттого ещё более злом объятье; царапала ему спину ногтями и… снова, подобно степному цветку, дрожащему под тяжестью шмеля, вбирала его непреклонную силу…

Костёр в очаге давно прогорел и теперь лишь мерцал рубиновым пересветом углей, но старый монгол продолжал вырывать из груди молодой кипчанки сдавленный сластолюбивый стон, упорно проникая в её знойную глубину, тщетно стараясь утолить свою жгучую и свирепую страсть.

Но вот в какой-то момент она, лихорадочно задрожав всем телом, намертво прикипела к его сырой, торжествующей и рычащей плоти…

…Светало, когда опустошённый Субэдэй оттолкнул от себя докучную девку с влажными, по-козьи расходившимися грудями и устало откинулся на тигриную шкуру. Его тревожные думы о Киеве, о бородатых урусах, об их князьях растворились на время и канули в чёрных струях волос Алсу, среди её искусанных алых губ, изломленных стрел бровей, стиснутых смуглых колен…

Он лежал без мыслей, без чувств, вверх бородой, и в его меркнущем грозном оке больше не билось карее пламя. Последнее, что он зрил в эту «ночь утех», был окончательно прогоревший костёр, над которым седой струйкой курился дымок и тянулся к отверстию над головой, где, как лучи мироздания, сходились деревянные дуги юрты, а оттуда улетал в розовеющую высь, в которой таяла синяя звезда.

Холодное, росистое утро разбудило юрту Субэдэй-багатура неожиданной вестью…

Весь остаток ночи кипчанка не сомкнула глаз. Точно распятая, пролежала она возле ног своего владыки, оберегая его священный сон. Тело Алсу продолжало держать в себе жаркую память бурной ночи. Она до сих пор ощущала его напор, его пробивающую силу и, казалось, слышала и сейчас рвущийся из горла Субэдэя клёкот и хрип… На смену этим будоражащим ощущениям приходили другие… они наплывали как волны, наполняя её горячими покалываниями, разливаясь по всему телу блаженным спокойным теплом…

Во сне Субэдэй тяжело дышал, случалось, стонал, вздрагивал, но она, ведая над ним свою приворотную власть, взирала, не мигая, на перекроенное глубоким шрамом лицо и тихо скулила монотонную кипчакскую песню, поглаживая иссохшую, как плеть, руку, укрывая икры и щиколотки его узловатых ног верблюжьим одеялом. Разве он уродлив? Шрам поперёк лица — украшение воина.

…Алсу, дочь простого мергена-охотника, не видавшая в жизни более радостных дней, чем в белой юрте Субэдэя, была рада ублажить старика. Став полгода назад пленницей татар на берегах Сейхуны, она пошла по жадным рукам сотников и десятников, скрашивая своими юными прелестями дикие гульбища воинов и старшин…

И вот теперь, по взмаху крыльев судьбы, она оказалась под покровительством прославленного полководца, на посланиях которого ставилась смоченная в крови врагов печать [133]со словами великого Чингизхана:

Бог на Небе,

Каган — божья мощь на земле.

Повелитель скрещения планет.

Печать владыки всех людей.

«Да обрадует тебя Всевышний…» — Она хотела было подложить своему защитнику подушку под голову, когда… первой услышала запалённый сип подъехавших лошадей и хриплые голоса часовых; лязг оружия заставил её вздрогнуть и укрыться с головой одеялом.

Полосатый полог юрты приоткрылся и прозвучало приветствие:

— Довольство, простор и благополучие тебе, храбрейший!

— Мир входящему… — хмуро буркнул в ответ поднявшийся Субэдэй.

Сухопарый монгол с угрюмым лицом, чёрными глазами, весь накрытый стальными латами, перешагнул порог и низко склонил голову.

— Зачем нарушил мой сон, Тынгыз? — Багровый шрам на лице принял свинцовый оттенок, округлившийся, навыкате глаз пытливо воззрился на тысячника. — Как ты смел войти сюда, в запретные покои? Ты знаешь?..

— Знаю, мудрейший. Прости и выслушай. — Воин, приложив правую руку к груди, распрямил спину.

— Говори, я услышал тебя.

— Ночью начальник шестой сотни моей тысячи Чан-жу делал объезд. После боя Джэбэ-нойона с презренными псами Котяна на берегу осталось много повозок… Они полны бобровых и лисьих шкур, собольих шуб и серебра…

— Знаю! Говори немного о многом! — Глаз Субэдэя затлел зелёным недобрым огнём.

— Чан-жу притащил на арканах двух пленников…

— Ты помнишь наказ Посланника Неба? Посла не душат, посредника не убивают. Тот, кто не исполняет воли Чингизхана, теряет голову.

— Да, храбрейший, но они не послы… Эти шакалы грабили чужое добро. Прикажи удавить их тетивой или залить их глаза и уши кипящей смолой.