Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— А ты всё в дело стоящее рвёшься? — подковырнула она.

— А як иначе? Мы тут, чай, все люди княжеские... обязаны рваться. Ксанушка... любка моя! Ты уж прости меня для ради Христа... Не руби сгоряча голову. Бес окаянный попутал — вот и уснул. А насчёт тонкостев там разных ваших... сама знашь... я токмо в ратных делах петрю...

— Ай, сам ты... бес окаянный... чрево неблагодарное, — мысленно отмахнулась Ксения и уже без слёз, светлея очами, вздохнула: — Но куда от тебя, блажного, денешься? Сама знаю... приказу княжьего ослухаться нельзя.

— Верно, иначе позор и дыба.

Ей показалось, что Савка заглянул ей в глаза и утёр слёзы.

— А ты-сь справишься ли? — В уголке чёрно-зелёного глаза внезапно дрогнула слеза. — Дело нешуточное: за два дня до Киева обернуться...

— А две ночи на кой? Тем паче, я о двуконь. Поспел же за сей срок в Галич.

— Лихих людей на дорогах полно! Разбой в лесах да чащобах цветёт.

— Не боись. На то меч и стрелы имеются. Эт не служба, а службишка. Служба, Ксанка, впереди будет. И я попробую... Вот только разве не выйдет... Кабы защиту-князя не подвести.

— Коли сел на коня, о сём забудь. Не робей, Савка. Я с тобой, любый. Гони лихого коня, будь к сроку.

Ксению вернул к реальности злой табунок комаров. Крылатое племя вызванивалось под ногами шубейки и нещадно жалило до крапивного зуда.

— Ай, заразы, вы ишо тут! — Она на скору руку почесала голяшки и, задом торкнув дверь, покачиваясь в бёдрах, нырнула в чёрный зев хаты.

Уже в горнице, одевши домотканую рубаху, стоя на коленях перед иконами, она нечаянно взглянула на забытый перстенёк на мизинце и окончательно прозрела. Обида и ревность ещё щипали сердце, цеплялись острыми коготками... Но она выгнала прочь из души всех царапучих кошек.

— Святая Богородица и ты, Святый Ангеле, предстоя окаянной моей души и страстной моей жизни, не оставите мя. грешницу, ниже отступи от мя за невоздержание моё. Не даждь места лукавому демону обладати мною насильством смертною сего телесе... — истово молилась Ксения, часто налагала крест, отбивала поклоны и дышала прерывисто, бурно, будто бежала. Грудь её под белой рубахой билась, как тетёрка в силке. — Господи, Господи, прости мя, грешницу. Покарай, хучь убей громом, копьём своим огненным, но я ни о чём не жалею. Мой Савка! Мой! Люб он мне больше жизни! Без него моя доля — полынь... Сокол ясный... кровь моя! К тебе, Пречистая Матерь Божия, аз окаянная, припадая, молюся... Дура я! Набитая дура! Гляжу на мир лишь со своёного бережка! Нуть за шо встрепенулась, накинулась на него? Гадюка!

Сердце снова сдавило болью, но теперь уж за любимого Савку. Ксения поймала себя на том, что тянется рукой приласкать его кудлатую голову. «Мне бы пылинки с него сдувати... выспаться дата, а я устроила баню... Прости меня, глупую бабу, сердечко моё, Савушка! Родненький мой, прости. Вины твоей предо мной нет ни чуточки!»

...Прогорающая лучина начинала чадить, наполняя горницу горьковатым запахом прижжённой листвы. Ксения живо дала ей замену, а для себя затянула узелок на память: напрасный труд Савку пужать размолвкой... Ему сам чёрт не брат, а уж её бабий гнев и слёзы — подавно. Но она чуяла нутром, что Савка Сорока — самый надёжный из всех и ни в жисть от неё не отступится, а потому глупо с ним спорить и обижаться. Плетью обуха не перешибёшь. «Он слуга княжий, а я при нём... Да прилепится жена к мужу...»

...Всю ночь навылет простояла Ксения на коленях пред смуглыми немыми иконами; вымаливала у Бога последнюю милость — ущитить любимого, сохранить ему жизнь. За тридевять земель уезжал её суженый, к Синему Морю, биться с неведомым ворогом лютым. В висках неотступно стучала горячечная мысль: «Ужли отнимет чёрная стрела у меня Савку?!» И, не веря, всей душой не желая верить, посадская девица, вдовья дочь, продолжала молиться всемогущему Небу.

Утром, чуть свет, Савка был на ногах. На дворе, у изумрудной от лишайника кадки с водой, прогнал сонную хмурь; растёр рушником лицо, шею и торс до огня, будто гуси его исщипали; облачился в ратную одёжу, крепко расцеловал Ксению.

— Вот, я тут собрала тебе в дорожку, — она протянула ему замшевый узел. — Тут рубаха на смену, заедки разные... Может, мёдом ещё угостишься?

— Не, не можу. Уж скоро к заутрене ударють. Хоть душа и не лежит, а надоть. Дружины ждати не будут.

— Савушка!..

— Всё, пусти, Ксанка! Пусти... Нуть... всё, я сказал! Оставайся с Богом!

Ксения задрожала натянутой улыбкой, поникла взором, срезанная суровым взглядом серьёзного Сороки.

...Звякая ножнами о край кольчуги, он сбежал с высокого крыльца, вывел коней из стойла. Со скотных закутов тёк тонкий запах парного навоза и сена.

У ворот его нагнала Ксения. Она бурно дышала, была неотступно рядом и всё порывалась ещё хоть раз коснуться его рукой.

Савка, ухватившись за медную луку, метнул своё крепкое тело в седло, хватко подобрал повод, поймал носками сапог стремена.

Ксения бросилась к нему, обняла багряный хром голенища, прижалась щекой; потерянно обронила, будто не своим голосом:

— Храни тебя Христосе, Савушка!

Сорока оскалил в улыбке зубы, проворно закинул полный стрел колчан за спину и, приподняв её нежный подбородок черенком нагайки, ободряюще бросил:

— Не отпевай допрежде, глупая! Кому гореть, тот не потонет. Вернёмси из-за Днепра — вот крест, свадьбу справим! Сам князь обещал быти. Жди!

...Кони взяли с места в карьер.

Где-то далече, у палисада осталась Ксения. Савка не оглянулся ни разу, не видел протянутых к нему любимых рук.

— Хороший день! — весёлые искры вспыхнули в холодных глазах Джэбэ. — Воины отдохнули и полны сил, кони нагуляли шкуру и резвы... Я чувствую, битва уже близка... Урусы захлебнутся своей кровью.

Субэдэй ничего не ответил, будто не слышал. Его внимание было приковано к лошадям. Ниже по склону конюхи с гиком и улюлюканьем, размахивая арканами, перегоняли молодняк; другие наездники следили, чтобы лошади из разных табунов не смешивались и не приближались к косякам кобылиц с жеребятами.

— Ойе, зачем молчишь, багатур? — Самолюбие Джэбэ было задето. Сдвинув чёрные брови, он раздражённо сказал: — Молчание — ответ малодушного. Мудрецы Степи говорят: «Кто не защищает оружием своего родника, у того он будет отнят. Кто на других не нападает — терпит униженье».

Субэдэй дёрнул углом узких губ, прислушиваясь, как по его куреню продолжали захлёбисто перекликаться и реготать жеребцы, и глухо сказал:

— Мудрецы говорят и другое: «Не презирай слабого детёныша... быть может, это детёныш льва». Помолчи, Стрела! Молодость обязана уважать старость. Ты можешь предсказать судьбу? — Око Субэдэя с рубиновым зрачком брызгало весёлой злобой. — Нет?! А я могу предсказать. И свою, и твою! Даже звёзды срываются с небосвода, когда приходит их срок... и рождаются новые...