Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Насилу докричавшись, он ударил мечом плашмя по дрожащему мышцами крупу коня. Следом за ним, вырываясь из «кинжальной пасти» половцев, словно лохмотья войлока, полетели остатки татарской тысячи.

...Князь Мстислав Мстиславич не помнил, как вырвался из этих железных тисков. Противник был смят неистовым напором его витязей и яростью половцев и теперь мчался к спасительным холмам; при этом свирепо отбивался и снова в стремительном галопе уходил на восток.

…За всем этим наблюдал Джэбэ Стрела с вершины сторожевого кургана. Ещё на рассвете он поднялся со своими батырами на облюбованную им загодя высоту. Далеко и вольно раскинулась равнина — место грядущего боя. Отсюда на запад в двух днях пути лежал покинутый им левый берег Днепра, а на восток — крылатый, как бровь казашки, изгиб реки Калки.

Джэбэ видел, как его четыре отряда понеслись на урусов. Как Мастисляб на белом жеребце вихрем подлетел к половцам. Как повёл их со своими богатырями на тысячу Цэнхэр-хана... И как неуверенные в себе кипчаки на рысях выдвинулись за князем... как заклубилась над ними пыль, и по мере того, как всадники ускоряли скачку, их дикие вопли наливались злобой, переходя в сплошной рёв.

...Видел нойон и как оторвалась от общей цепи вторая тысяча багатура Мэргола и стремительно покатилась на дружину «малого» ростовского князя Василько... как вспыхивали сочным ослепительным блеском стальные шлемы, щиты и наконечники копий... Темник с вершины кургана следил и за тем, как тысяча Мунх-хана и тысяча Цогт-Цэя врубились в главную дружину врага.

Зрил он и то, как доблестно бились урусы, как яростно атаковали монголы и... как погибали его верные десятки, сотни и тысячи... Окутанные бурой пылью равнин, их души вместе с душами боевых монгольских коней улетали в безбрежную синь неба. Улетали и брошенные им на берегу Днепра юрты и скот, верблюды и кибитки с кипчакским добром... Всё это растаскивалось, развозилось, пожиралось и сгорало в кострах алчных половцев и урусов, превращаясь в чёрные маслянистые столбы гари, которые тоже мало-помалу исчезали в небесах, как истаивает в степи скорбный вой аульских женщин, оплакивающих своих погибших мужчин.

...Да, всё это видел Джэбэ-нойон, всё знал и... не испытывал сожаления. Потому как война — это смысл жизни монгола. Он не думает о грядущем... Каждый день монгол бьётся насмерть с судьбою, стоит ли ему думать о завтрашнем дне? Кочевник никогда не бросит копьё в костёр ради мира. Ведь мужественные предки завещали ему покорить весь мир! Война — победа и слава — животный страх врагов — вот радость и мечта монгола. Он скорее перережет себе глотку, чем поднимет пиалу хмельной унны за мир, потому что это будет означать для монгола одно — он пьёт за закат величия и славы своего народа.

Но не только это управляло сознанием Джэбэ. Его непроницаемый взгляд радовался и пожарам, и грабежам урусов... И то и другое отмечало роковые рубежи задуманного им с Субэдэем плана. Ко всему прочему, в этих дымах и пожарищах от стрел, копий и мечей монголов гибли и сами урусы, но главное... их сомкнутая в единый кулак сила мало-помалу разжимала свои железные персты. Пятна тьмы и света, зарева пожарищ на левом берегу Днепра и растянувшиеся на многие вёрсты обозы русских дружин красноречиво говорили ему, что надменные, алчные конязи сами шли в монгольскую западню.

Между тем план западни был прост: так поступает хитрая лисица, когда уводит от своего выводка в гиблые топи и непроходимые урочища свору зарвавшихся псов.

Номады умело делали всё, чтобы распылить силы русских дружин, притупить их зоркость; чтобы обозы их тяжелели день ото дня, а на затяжных привалах они объедались мясом и забывали о возможной опасности.

Совершая изнурительные переходы вглубь степи, ратники нередко вставали табором, и верховые из стременных [240]начинали хомутать и арканить быков и лошадей, которые бродили по пустынным долинам и взгорьям. Эти гурты скота и чахлые табуны старых, изъезженных лошадей со сбитыми спинами и ногами были пригнаны из татар-орды по приказу коварного Субэдэй-багатура.

...Монгольские чабаны стерегли стада, покуда поблизости не показывался враг; тогда пастухи вскакивали на резвых скакунов и исчезали, как тени в полдень, в складках холмов, присоединяясь к разъездам Джэбэ.

Русские дружины теперь продвигались разрозненными частями, зачастую не видя друг друга; при этом они продолжали всё более отдаляться друг от друга, теряясь в холмах и туманных лощинах.

— И на кой ляд нас погнали, як баранов, шукать во степе татарев? — скрипели у котлов ратники.

— Верно Калина гутарит, браты! — зло усмехался черниговский воевода. — Так, гоняясь за погаными, мы скоре до Лукоморья допылим, а гнездилища окаях не сыщем.

— Эх, до Киева бы возвертаться! — мечтательно протянул дюжий, с молодыми глазами панцирник. — За бабулины шанюжки... я дюже как заскучавши...

— Знамо дело, про какие «бабулины шанюжки» ты кручинишься! — заржали жеребцами за спиной молодого ратника. — Тебе бы только к жинке под сдобный бок, да на её «шанюжки», Бекеша! Какие тебе, к бесу, татаре?

— Га-га-га-а-а!

— Гляди, баба — кошка... хто погладит — к тому она и прыг на колены... Хто пригреет да набрешет какую дурь на ушко, к тому шмыг в постелю!

— Ха-а-ха-ха-а!

— И вправду, Бекеша, гляди в оба, кабы не свалялась твоя с кем. Охотников до её красы много, як блох на собаке.

— Цытьте! Дуроплёты! — воевода насыпался руганью на доброхотов. — О своих бабах пекитесь! Ишо в потёмках дело... с каких сторон ваших дур... кобели нюхають!.. А за родные стены и вправду сердце болит, робяты, — протянул воевода, дивясь про себя, что молодёжь в его дружине совсем перестала остерегаться степи — так по крайней мере заключил Глеб Кольчуга, цепко оглядывая беспечные лица Авдея, Секиры, Лукашки Стрепета и хваткого до веселья и жратвы Сидора.

— Твои бы слова, воевода, да Богу в душу, — оглаживая заскорузлыми пальцами лезвие двуручного меча, хмыкнул бывалый панцирник Устин. — Ужли князьям нашим нахапанного добра не хватат? Вона одного скота гля-ка сколь! От рогов и хвостов... шатра княжеского не видать! А всё мало...

— Да будя тебе скрипеть телегой, дядя! — смачно вгрызаясь в жирный шмат отварной убоины, возмутился Сидор и, зашвырнув обгрызенный мосол в степь, оживлённо продолжал: — По мне, так всё добре... Не поход, а забава. Дело на разживу пошло! И харч тебе шо ни день гарный, и княжий ошейник не давит, як в крепости. Ха, теперича все в новы овчинные тулупы оденемся, а из воловьих кож сапоги справим. Грех горевать, православные. Где ж эта татарская сила несметная? Быков половецких богаче, нежли татар. Одно худо, — Сидор вытер сальные губы рукавом, — зной томит, спасу нет. Хоть бы тучка аль дождик какой...