Морис Магр - Кровь Тулузы

Сведения, полученные из потустороннего мира, держались в глубокой тайне, а потому одни всё отрицали, другие, наоборот, преувеличивали, и споры завершались многочисленными мессами. Не проходило и недели, чтобы Домазан не провёл беседы с каким-нибудь усопшим, слывшим при жизни великим грешником, и тот после смерти требовал молиться за него. Мессы служили в маленькой часовне собора Сент-Этьен, словно специально предназначенного для раскаявшихся душ, клиентов богатого Домазана.

Как-то ночью Исаак Андреа пришёл ко мне и передал просьбу Домазана присутствовать на одном из свиданий, неведомым мне образом назначенных ему бесформенными тварями, обитавшими в потустороннем мире. Меня пригласили на собрание по причине моих медицинских познаний, ибо каждый знает, что из общения живых с покойниками никогда ничего хорошего не выходит, ни для тела, ни для души.

Когда я выходил из дома, дул свежий ветерок, и я накинул на плечи гарнаш, одежду наших дедов, давно вышедшую из употребления, а на голову надел суконный шаперон, устаревший ещё ранее, и стал похож на персонажа из стародавних времён.

Мы пошли, но не в дом Домазана. Миновав ворота Арнаут-Бернар, мы двинулись дальше по пустырю, пока не упёрлись в деревянный забор; от него начиналась узенькая тропинка, ведущая во двор, окружённый полуразрушенной стеной. При свете луны я разглядел царившее вокруг запустение. Возле забора притулилась древняя смоковница. Скорее всего, на ней никогда не было плодов; всем своим видом она, казалось, сообщала, что люди, повесившие фонарь на одну из её кривых ветвей, бывают здесь крайне редко: обычно вокруг неё царят мрак, запустение и одиночество.

Мы толкнули дверь покосившейся хижины и вошли в просторную комнату, освещённую одним лишь ярко пылающим факелом. Посредине стоял бывший сенешаль в окружении четырёх или пяти мужчин с серьёзными лицами; впрочем, среди собравшихся была и одна дама, лицо которой, на удивление морщинистое и совершенно жёлтое, цветом своим гармонировало с её чепцом и пышной манишкой. Люди вполголоса переговаривались, а в углу, сидя на стуле, клубилось нечто, напоминавшее серебристое облако. Это была Люцида де Домазан.

Прибыл ещё один почтенный муж, член парламента шателен де Букон, самый старый и самый непреклонный из всех членов этой мрачной ассамблеи. Похоже, теперь все были в сборе, ибо едва шателен вошёл, как собравшиеся встрепенулись и принялись уверять друг друга, что пришли сюда с исключительно благочестивой целью облегчить страдания грешных душ. Я сообразил: каждый втайне опасался, что его заподозрят в грехе, ибо каждый прекрасно знал, сколь близок дьявольский рубеж, за которым обитают покинутые Господом.

Набожный Домазан громко прочёл «Pater» [33] Отче наш ( лат. ). , однако молитва прозвучала как-то нехорошо, без подъёма, не вдохновенно. Я увидел, как из мрака выступил Эспинас, одинаково хорошо изъяснявшийся на греческом, еврейском и арабском; помимо знания языков он отличался невероятной худобой — подобно тем, кто мало ест, но не потому, что на них наложена епитимья, а просто так у них получается само собой. Гордый отведённой ему важной ролью, он простёр костистую руку над головой Люциды.

Я слышал рассказы об этих собраниях и знал, что многие из них завершались безрезультатно. И тогда все расходились по домам. Ждать пришлось долго; наконец настал момент, когда я всем своим существованием почувствовал чьё-то невидимое присутствие, и кто-то невидимый заскользил вокруг нас.

Особая задача Эспинаса заключалась в том, чтобы позволить этим созданиям, то есть душам умерших, блуждавшим невесть где и невесть сколько времени, выразить свою волю устами пленительной Люциды. Нежные губки девушки воспроизводили речь усопшего, даже если тот говорил грубым хриплым голосом, как никогда не говорила сама сладчайшая Люцида. Каждый, кто присутствовал в тот вечер, вскидывал голову и изумлялся сей особенности, словно это было совершенно непостижимое чудо.

Первыми звуками, вырвавшимися из горла Люциды и прозвучавшими в комнате, были испуганные вскрики. Потом она заговорила быстро-быстро, и поначалу я ничего не разобрал, так как не имел опыта понимания подобной фонетики.

К моему крайнему изумлению, Домазан рванулся ко мне, сорвал с моей головы суконный шаперон и велел немедленно снять гарнаш. Невидимые духи умерших хранят смутное воспоминание о внешнем облике живых. Этот дух заметил силуэт человека, одетого, как одевались его современники, и, несомненно, испугался, решив, что его вызвали для того, чтобы заставить прожить свою жизнь заново.

Я исполнил требование, дух успокоился и заговорил об ином — этот или другой дух, точно не помню. На мой взгляд, усопшие не отличаются красноречием и не заслуживают, чтобы их слушали, — за редким исключением.

Сцена подходила к концу, когда Люцида издала вопль, исполненный неподдельного ужаса, и все собравшиеся устремились к ней. В ту минуту я увидел её вблизи: красавица, но при этом совершеннейшее дитя! Я целую секунду созерцал её бездонные глаза, в глубинах которых, возможно, ещё мерцали звёзды.

«Нет, нет!» — повторяла она, корчась под вытянутой рукой Эспинаса. Мне он казался палачом, но вокруг никто так не считал; со всех сторон долетали слова:

— Она не смеет отказываться! Заставьте её говорить! Пусть скажет то, что должна сказать!

Наконец Люцида вроде бы уступила, точнее, почувствовала себя одержимой существом, которому было что сказать. Лицо её неожиданно приняло торжественное выражение, девушка поднялась и проникновенным тоном трижды позвала:

— Люцида!

Все обратились в слух. Взор девушки, устремлённый в одну точку, потух, и она произнесла:

— Люцида! Я приказываю тебе: разорви кровосмесительную связь с собственным отцом!

Рука Эспинаса рухнула. Воцарилась мёртвая тишина.

Я живо накинул свой гарнаш и нахлобучил шаперон; лучше бы покойник оказался застенчивым и постеснялся отдавать столь недвусмысленные приказы! Мне показалось, что голова шателена де Букона резко вытянулась, а жёлтая женщина пожелтела ещё больше. Я потянул Исаака Андреа за рукав. Выскочив на улицу, мы быстро зашагали прочь. Нарушая ночное безмолвие, в церкви миноритов зазвонил колокол.

— Крайне неосторожно предоставлять слово живым, — кротко произнёс Исаак Андреа. — Но ещё опаснее заставлять говорить усопших.

Сразу за часовней Сент-Авантен открывается вид на долину Ларбуст; каждый полдень тень от пика Агюд стремительно наползает на долину и, выдохнувшись, останавливается, упёршись острым концом в замок Брамвак. Точнее, в его руины. Ветер, дующий со стороны Уэйля, смел с крыш черепицу, башня накренилась, и запустение, воцарившееся в полуразрушенных стенах, окончательно изгладило воспоминание о некогда неприступной крепости, служившей жилищем гордому роду Брамвак.