Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Отцу Пахомию не верилось, что лысковцы способны напасть с оружием на крестный ход. Однако ни у него, ни у братии не было желания мученичества. Монастырские крестьяне стояли по стенам с пищалями и тлеющими фитилями. Живя на обеленных землях — без податей в казну, они держались за монастырь, как держатся люди даже за малые преимущества перед другими.

Лысковцы десяти шагов не добежали до стены, когда монахи, налезая друг на друга, утискались в задние воротца. Сверху впустую, пробуя голос, громыхнули пищали. Осада Макарьева монастыря началась.

Крестьяне долго и неспоро устанавливали пушки. С опаской заряжали. Закрыв глаза, Безрукий поднес фитиль… Ядро ушло за монастырь, кануло в озеро. Другое упало в середину монастырских хозяйственных строений, за стеной.

— Остынь, — сказал казак Безрукому. — Побереги зелье, бумага дешевле.

Крестьяне согласились, что после эдакого грома монахам остается просить пощады. Лысковский площадной подьячий, втайне ужасаясь последствий, сочинил грозное письмо архимандриту. Доставить его, а заодно принять ключи от кладовых, выбрали пятерых мужиков с Федором Новобровским.

Затем раскинули на берегу костры, стали сушиться и варить уху. Только разварились ерши, добавленные к стерляди, вернулся Новобровский. Письмо Пахомий взял, но начал хаять Новобровского, пугать судами божьим и государевым… Лысковцы не хотели отступать. Они устраивались табором, заняли кельи огородников. За суетой не углядели, как через малую калитку ловкий монашек вывел мерина и погнал его в город. Скоро воевода Голохвастов получит тщетную мольбу о помощи.

Второго октября пошли дожди. Свидетель, некий Гришка, сообщает, что в те же дни мурашкинцы, затеяв нечто вроде разведки боем, «не доходя Арзамасу за 4 версты стали думать, что погода-де не по них, и идет дождь. И он-де, Гришка, им говорил, чтоб они не ходили, видя погоду не по себе. И те-де воровские казаки поворотились назад в деревню». Такое же унылое желание испытывали лысковцы. Дождь лил без перерыва три дня.

Четвертого октября в табор явился Осипов.

Он испытывал подъем удачливого головщика, чьи указания все охотней исполняются в тяжелой неразберихе войны. Он почти не делал усилий для умножения войска. Его казачья сотня обросла пятнадцатью тысячами крестьян. Они были уверены в победе: в войске князя Долгорукова дворян с холопами было намного меньше.

Утром иссякла влага в небе, вызрело солнышко, и сено для огненных привалов стало подсыхать. Солнце же озарило берег со множеством вооруженных и обозленных людей, готовых разобрать монастырь по камешку. Максим позвал лысковского подьячего, тот бодро отписал: если-де чернецы отворят ворота добровольно и с честью примут казаков, атаман обещает не трогать монастырского имущества.

С казаком Першей Ивановым Максим пришел из Симбирска. Он верил Перше, и тот верил, что атаман его не выдаст. Его Максим и послал с письмом к архимандриту, придав еще казака и пятерых крестьян.

Помахивая грамотой, Перша подъехал к воротам. Он был настроен легко и весело, долгожданное солнышко добрило его, как всех людей, привыкших жить на воле. Свистнув заливисто, он воздел письмо на пику и подал мужику, свесившемуся с белой и казавшейся совсем невысокой стены. В эту минуту неторопливо и скрипуче раскрылись дубовые ворота, и полтора десятка мужиков и здоровенных иноков, выбежав верхом и пеше, навалились на посланцев. Ножами они свалили лошадей, обушком топора оглушили Першу, а сопровождавшие его крестьяне дали скрутить себя. Когда Максим сорвался, подлетел к воротам, его и казаков встретили подошвенным боем из низких, у самой земли, щелей в стене.

— Ну, иноки, крестопреступники! — крикнул Максим сквозь гром пищалей, таких же древних, как и чудотворная икона Макарьева монастыря. — Не ослобоните моих молодцов, всех посеку без жалости!

Монастырские детеныши смеялись на стене.

«Не дорога мне сия обитель, — выступил Осипов перед выборными лысковцами, — а дорог Першка Иванов». Он снова написал Пахомию.

Максим пообещал снять осаду, если архимандрит отпустит казаков. Он диктовал послание с легким сердцем: надвигались холода, крестьяне, того гляди, поволокутся по деревням, Макарьев монастырь связывал пятнадцатитысячную ватагу. А у князя Долгорукова, по донесениям, великий недобор в полках. Самое время ударить по Арзамасу, покуда все дворяне не собрались.

Пахомий не ответил.

Восьмого октября решили идти на приступ.

Ночь выдалась сухая и холодная. Звездное семя усыпало безлунное небо мелко и густо. По мертво шуршащей, ледяной траве к стенам поволоклись телеги с хворостом и сеном. Из Лыскова сплавили еще десяток пушек, расположили их у огородных и кузнечных келий. Стали стрелять каменными ядрами, надеясь порушить часть стены.

Зря изводили порох — ночь и день.

В ночь на десятое молодые ребята, впервые этой осенью надевшие порты, подобрались к телегам с сеном и зажгли. Крестьянам было жаль добра, но они надеялись, что, как привалы загорятся, остальное свершится само собой. В ночной черноте стену и людей на ней озарило ясно, резко, стреляй на выбор. Крестьян заворожил трагичный и веселый вид пожара… Осипов закричал на них:

— Што-а, так и будете стоять? Паш-шел, пошел!

Вязкая медлительность мужиков все чаще выводила его из себя. Посадские были куда сообразительней. Но они обороняли свои городки, сидели на засечных подступах к ним.

Крестьяне подхватили лестницы, поперли с богом. От искры загорелась кровля башни. Монастырские крестьяне и иноки стреляли неуверенно. Прошел слушок, будто архимандрит Пахомий по-тихому сбежал… Защитники, такие же непривычные, как и нападавшие, неумело сталкивали вниз заготовленные камни, лили, отстраняясь и зажмуриваясь, горячий вар на лестницы. Крестьяне шарахались, редко кто догадывался загородиться мокрой рогожей. И все-таки у запылавшей башни перед рассветом наметился успех.

Как будто снежный отсвет пал на небо. Замлели и угасли звезды. Высветилось под стеной, и оказалось, что не так уж много народу лезло под вар и камни. Большинство укрывалось за огородными кельями, выжидало, а кто решился однажды сунуться под пули, скоро отходил с сознанием исполненного долга. Пущай другие тоже трудятся, а то все я да я… Притекло время заутрени, самый усталый час после бессонной ночи. Теперь ударить бы в слабое место всеми силами.

Осипов объехал стену, собрал людей, расползшихся по монастырской слободке, и повел к башне. Она горела ровной тускнеющей свечой.

С трудом казаки разобрали крестьян, стараясь не подставлять под выстрелы. Давали последние наказы. Крестьяне больше не кричали: «Нечай! Казак!» — готовились к тому ужасному, что было чуждо самому смыслу их страдной жизни.