Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

И — деньги, деньги: объявили сбор пятой деньги с доходов и имуществ, потом — десятой. Ввели медные деньги и приказали принимать их наравне с серебряными. В приказах говорили, что мысль о медных деньгах явилась Федору Михайловичу Ртищеву, он, не подумав, высказал ее, а Милославский, царский тесть, вцепился, стал давить через царицу. Что-то он лакомое для себя учуял, скаредный старик. Медные деньги решили тягостный вопрос о жалованье служилым людям.

И сразу стали падать в цене на разорение посаду.

У многих создавалось впечатление, будто правители страны сами не понимают, что им делать. Непонятной показалась Разину история с патриархом Никоном, случившаяся в год, когда в Москву явилась их казацкая станица.

Тогда же в столицу прибыл грузинский царевич Теймураз. Впервые Никона не пригласили на торжественный обед. Его боярина Димитрия на встрече Теймураза боярин Хитрово ударил палкой, а на слова: «Я патриарший слуга» — ответил: «Не дорожись!» И — снова палкой.

То было первым предупреждением Никону, чтобы не зарывался. А кажется, давно ли государь стоял перед ним на коленях, умоляя принять сан и очистить православную церковь! Может быть, Никон действительно зарвался — писал себя «великим государем», выступил против Монастырского и Тайного приказов. Всерьез передавали, будто он сказал: «А я на государя плюю и сморкаю!»

В конце концов Никон, вышед из церкви после службы, сказал во всеуслышание: «Будь я анафема, ежели захочу остаться патриархом!» Уехал в Воскресенский монастырь, откуда проклял государя словами из сто восьмого псалма: «Пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ… Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и яко елей, в кости его!» Царь плакал, но не помирился.

Опальный патриарх вызывал несколько злорадное сочувствие у недовольных, а среди черных людей, плативших подати, довольных не осталось. Никону многое простили за несогласие с боярами, за осуждение Соборного уложения: «Всем ведомо, что Собор был не по воле, от боязни междоусобия всех черных людей, а не ради истинной правды». Еще сочувственней воспринималось его высказывание о приказных: «Разбойники дневные!» Его свирепые гонения на инакомыслящих — Неронова и Аввакума, распиханных по дальним ссылкам, — забывались.

Чем больше Разин узнавал о сильных людях, тем меньше уважения к власти оставалось у него. Он убеждался, что государя окружали люди корыстные и неумелые, за редким исключением. Они — бояре, дьяки, воеводы городов — определяли жизнь страны, бесправную и трудную, до нищеты. Но все эти московские безлепицы и волокиты пока не задевали Дон: жалованье казакам шло серебряными деньгами, исправно поставлялись вино и хлеб. Слышанное в Москве Степан воспринимал с брезгливым отторжением: то — ваше, мы живем иначе. Не понимал терпения посадских и крестьян. Но всякую возможность снестись с Гороховым, попасть в Москву и приобщиться к этой самой нелепой власти использовал. Поэтому охотно помогал Калмыцкому приказу готовиться к переговорам с калмыцкими тайшами, тем более что они прямо касались Дона.

В 1661 году Горохов под предлогом богомолья снова позвал его в столицу, а круг и крестный дали отпускную грамоту.

Как живое дерево обволакивает железный штырь, заливая рану смолой, так и крестьянское хозяйство приспосабливалось к губительным крепостным порядкам. Случалось, что и крепостные выбивались в люди.

Осип Мураш надеялся, что выбьется.

Он жил в деревне Березовке, недалеко от Лыскова, в одной из многолюдных нижегородских вотчин боярина Морозова. Считалось, что за боярином жить легче, чем за несытым мелкопоместным дворянином.

Оброк со двора был: один баран, два с половиной ведра вина, тридцать гривенок меду, две курицы и двадцать пять яиц — за год. В казну платили два рубля, еще сдавали «стрелецкий хлеб» — на войско. Три дня в неделю работали на барской пашне и покосах. Повинности считались со двора. Осипа выручали сыновья: старший Максим уже работал за мужика, покуда Осип отбывал барщину. Во дворе Мурашей стояли две лошади и три коровы.

Борис Иванович Морозов, женатый на сестре царицы, по возвращении из ссылки ушел в хозяйство. «Деньги он любит, словно хлеб», — писали про него. Хозяином он был неумолимым и расчетливым. Он позволял крестьянам богатеть, но жестко выколачивал оброки и требовал работы. На его землях урожай сам-пят считался обыкновенным, когда соседи едва дотягивали до сам-трех. В селах Мурашкине и Лыскове росли слободки торговых мужиков, уже теснивших на ярмарке Макарьев монастырь. Осипу Мурашу было с кого брать пример.

Пашни-угодья Березовки лежали на высоком и подсушенном правобережье Волги. За речкой Пьяной — сенные поляны, озера, бортные леса. Мед диких пчел выгодней было сдавать в оброк, чем, скажем, мясо. Выгодно гнать вино. Невыгодно возить припасы в Москву и Нижний Новгород на боярские подворья, разорительно — сечь дрова и жечь золу для поташных заводов в середине лета.

Три года Осип откупался. Приказчик Шанский по-божески оценивал телегу золы. С зимы Осип готовил пашню и до осени орошал ее крепким потом.

В Березовке было мирское управление, то есть Корпил Шанский но лез в крестьянские дела, пока исправно шел оброк. Зато среди крестьян случались разногласия. К примеру: раньше семейные наделы перерезались, переделивались чуть не каждый год, чтобы хорошая земля по справедливости переходила из семьи в семью. Потом заметили, что землю можно сделать доброй, а можно истощить. Решили закрепить наделы если не навечно, то хоть на десять лет. Пошла замятня со стороны малосемейных: все им казалось, что ежели у Мурашей родится хлеб, а у Зубарей нет, то Мурашу везет с землей. А просто сын у Зубаря не поднимается метельным февралем до света и не везет назем на поле, Максим же Мураш уродуется с вилами, чистит коровник и конюшню.

Осип сказал на сходе Зубарю: «Бери мою, а я — твою. Только тады — навечно!» Зубарь прикрылся драным рукавом.

Вот эту-то свою (хотя какая уж она своя!) землицу Мураш и обихаживал четвертый год. В прошлые лета июнь стоял сухой, июль — дождливый, пала меженина — неурожай. Ништо, управились: по мартовским приметам Мураши сгребали и утаптывали в поле снег, удерживали влагу. Все-таки хлеба едва хватило на подати и для себя, пришлось еще добавить в мирской оброк — малосемейные погрязли в недоимках, а перед Шанским отвечала деревня в целом. Теперь ворчали Мураши: мы-де не в силах за всех платить! «То ваши братья!» — лицемерно упрекал их Корнил Шанский. Боярину Корнил в тот год отправил просьбу о «заемном хлебе»: «Хлеб даем потому, чтобы ваша работа всякая не стала. А не дать хлеба, и работать будет некому». К Осипу это не относилось, но откупиться от летней возки золы и дров ему не удалось.