А. Куприн - Зоркое око

Никто ничего не говорил. Сивай осторожно, прикрывшись полою ватника, разжег свою трубку, медленно раскурил ее. В отсвете огонька видно было, как таял на ресницах иней. Он сидел тихо, не двигаясь, будто сразу уснул.

Колпаков тоже не шевелился. Подняв воротник куртки,

засунув пальцы в рукава почти до самых локтей, он пытался сохранить тепло. Повозившись у ног хозяина, затихла и собака. Стало совсем пустынно и глухо, слышно было, как осыпался сдуваемый ветром с каменного навеса снег.

Однако Сивай не спал. Даже переутомление, боль в плече не могли заставить его забыть хоть на минуту всю тяжесть ответственности. Разведка дала новые и настолько важные сведения, что их нужно было доставить немедленно, а стараться пробиться через хребет означало верную смерть.

Он никогда не был трусливым. Двенадцатилетним еще парнишкой проделал путь в восемьсот миль по Анюю один с мертвой матерью в ветхой юкагирской лодке. Он уходил тогда из проклятого богом селения. Отец – старый золотоискатель погиб вместе со всеми во время чумы. Мать скончалась в пути, и мальчик вел легкий карбас, ни разу не приставая к берегу. Наступала зима, по реке шла тяжелая шуга, лодка неслась мимо нависших, присыпанных снегом скал, мимо голой, безрадостной тундры. Изредка проплывали, словно уходя навсегда в небытие, древние каменные пещеры вымерших поселений.

Налетали громадные вороны, нагло клевали труп женщины. Мальчик даже не мог отогнать их веслом. Не мог уже и кричать. И все же ночью и днем в отблесках тусклого, холодного солнца виднелась на корме согнутая упрямая фигурка.

Это было двадцать лет назад. Он много думал о смерти, часто встречая ее за годы странствий, за время двух войн.

Совсем взрослым он научился грамоте; позже, забившись в тайгу с тючком книг и ружьем для пропитания, в четырнадцать месяцев одолел курс семилетки. Кончил военную школу. Пытливый и жадный, силился узнать многое, и жизнь казалась ему драгоценным даром...

Трубка давно погасла. Стемнело окончательно, невидными стали утесы и скалы, лишь у самого навеса неярко мерцала снежная коса. Казалось, прошло много времени, но, глянув на светящийся циферблат часов, Сивай увидел, что еще только шесть вечера. Предстояла трудная, холодная ночевка, а на рассвете нужно пробираться вперед, через вражеские позиции. Иного выхода нет.

Приняв решение, Сивай усмехнулся, шевельнул отекшими ногами. Необходимо устраиваться поудобней. От его движения проснулась собака, подняла голову.

— Лежи, – негромко сказал Сивай. – Так теплее.

Он совсем успокоился. Наступающая ночь и предстоящая утром попытка перевалить горный кряж не казались ему уже такими тяжелыми. Хотелось подбодрить товарища. Но Колпаков на его оклик не отозвался. Поджав ноги, скорчившись, он сидел неподвижно, будто давно спал.

— Семен, – позвал еще раз лейтенант тихонько. –

Возьми сухарь.

Колпаков снова не отозвался. Сивай нахмурился и больше не заговаривал. Он чувствовал, что спутник его только притворяется спящим.

Сжевав галету, кинув вторую собаке, лейтенант плотнее запахнул свою куртку и, прислонившись к неровной стене, терпеливо закрыл глаза. До рассвета оставалось много часов. Нужно сберечь силы.

Темень стала еще непроглядней. Не видно было уже снежного бугра, исчезли очертания скал. Лишь на перевале по-прежнему сочились искры костров. Противник караулил проходы.

К концу ночи ветер утих. Мрак понемногу редел, за горным кряжем обозначилась полоса рассвета, медленно выступили зубчатые, темные гольцы. Костры в землянках потухли, не было ни дыма, ни искр. Полная тишина окружала долину, заснеженный скат перевала.

Колпаков продолжал укладываться. Он немного согрелся, движения его были спокойны и неторопливы. Лишь путались в ремнях коченевшие пальцы. Ему хотелось думать, что он сделал все возможное и теперь не о чем говорить. Он не боится, но идти вперед – безумие. Двое людей ценнее одного пакета. Задача командования – беречь свои кадры, война не на один день. . Однако в глубине сознания бродила противная незатихающая мысль о простом, животном страхе смерти.

Он знал цену своего поведения...

И то, что он предложил Сиваю разделиться, принести сведения порознь, чтобы хоть часть их была доставлена даже немного позднее, теперь представлялось ему в голом, неприкрашенном свете. Он просто трусил и опять пытался обелить свой поступок... Но внешне он был прав.

Сивай больше не уговаривал. Молча курил трубку, гладил голову пса. Когда наконец Колпаков взвалил рюкзак на плечи и никак не мог пристегнуть ремень, Сивай не спеша поднялся, помог зацепить пряжку.

— Ну, прощай, Семен, – сказал ему коротко. – Случится, дойдешь, а меня не будет, кланяйся нашим...

Пес тоже поднялся, недоумевая глядел на обоих.

Большой и шумный человек никуда не двигался, уходил только хозяин. Все еще не понимая, пес ткнулся ему в колени, потом кинулся к Сиваю, словно приглашая идти. Но лейтенант только стиснул лохматую морду недавнего друга и остался на месте.

— Иди, – буркнул он притворно сурово. – Ишь, еще прощается!

Сивай долго глядел им вслед. Небо постепенно светлело, ширилось над горами оранжевое марево. Из вражеских блиндажей снова закурились дымки, далеко по снегу прошли несколько лыжников. Как видно, менялись секреты.

Колпаков шагал не останавливаясь, торопливо обходя наметы, все время держась под защитой скал. Становилось светлее, отчетливо была приметна его невысокая, с легким заплечным мешком фигура, собака на коротком поводке.

Потом у поворота, перед спуском в каньон фиорда, оба остановились, человек обернулся, и Сиваю показалось, что тот колеблется. . Но это продолжалось недолго. Колпаков вдруг махнул рукой, потянул за ремень собаку, и они пропали за скалистым выступом. Ушли, чтобы вернуться в жизнь. .

Сивай не завидовал и не злился. Приказать остаться, идти с ним – не захотел. Он был почти уверен в истинных побуждениях Колпакова, но формально не мог к нему придраться. Кто знает, что может случиться на перевале?..

Зато появилось помимо воли и не исчезало чувство облегчения от его ухода. Все документы Сивай удержал при себе, передал товарищу только копию плана расположения немецко-финских укрепленных батарей. Давать другие было бесполезно, – Колпаков доберется, когда сведения уже будут не нужны. Теперь остался лишь расчет на себя, на почти невозможное.

Он вдруг опять усмехнулся, вытер рукавицей индевевшие брови. Стало спокойно и просто, как в детстве, когда мучивший весь день проступок был рассказан матери. . Он неторопливо съел консервы, все лишнее сложил под камнем, притоптал снег. С собой взял пистолет и нож, два коробка спичек, несколько галет. Затем в последний раз огляделся.