А. Куприн - Зоркое око

– Зачем в воду. Мы по справедливости. Добро казенное, мы так возьмем.

– На нем орудия.

– Опять ничего не значит. Постольку, поскольку выходит и на какого чорта…

Знобов вяло качнул головой:

– Водка у тебя крепкая. Тело у меня, как земля – не слухат человечьего говору. Свое прет!

Он поднял ногу на порог, сказал:

– Прощай. Предыдущий ты человек, ей-Богу.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

– Да-а… предыдущий…

Он весело ухмыльнулся, достал лист бумаги и, сильно скрипя пером, стал писать проект инструкции восставшим военным частям.

III

На улице Знобов увидел у палисадника японского солдата в фуражке с красным околышем и в желтых гетрах.

Солдат нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

– Обожди-ка! – сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго спросил:

– Ню?

Знобов скривил лицо и передразнил:

– Хрю! Чушка ты, едрена вошь! К тебе с добром, а ты с хрю-ю. В Бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых, как углы крыш пагоды, ресниц, оглядел поперек Знобова – от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

– Русика сюволочь! Ню?..

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел ему вслед на задорно блестевшие бляшки пояса и сказал с сожалением:

– Дурак ты, я тебе скажу!

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Казак изнеможенно ответил:

– Так точно… с документами…

Мужик стоял, откинув туловище, и похожая на рыжий платок борода плотно прижималась к груди.

Казак, подавая конверт, сказал:

– За голяшками нашли!

Молодой крупноглазый комендант станции, обессиленно опираясь на низкий столик, стал допрашивать партизана.

– Ты… какой банды… Вершининской?

Капитан Незеласов, вдавливая раздражение, гладил ладонями грязно пахнущую, как солдатская портянка, скамью комендантской и зябко вздрагивал. Ему хотелось уйти, но постукивавший в соседней комнате аппарат телеграфа не пускал:

– «Может… приказ… может…»

Комендант, передвигая тускло блестевшие четырехугольники бумажек, изнуренным голосом спросил:

– Какое количество… Что?.. Где?..

Со стен, когда стучали входной дверью, откалывалась штукатурка. Незеласову казалось, что комендант притворяется спокойным.

«Угодить хочет… бронепоезд… дескать, наши…»

А у самого внутри такая боль, какая бывает, когда медведь проглатывает ледяшку с вмороженной спиралью китового уса. Ледяшка тает, пружина распрямляется, рвет внутренности – сначала одну кишку, потом другую…

Мужик говорил закоснелым смертным говором и только при словах:

– Город-то, бают, узяли наши.

Строго огляделся, но, опять обволоклый тоской, спрятал глаза.

Румяное женское лицо показалось в окошечке:

– Господин комендант, из города не отвечают.

Комендант сказал:

– Говорят, не расстреливают – палками…

– Что? – спросило румяное лицо.

– Работайте, вам-то что! Вы слышали, капитан?

– Может… все может… Но, ведь, я думаю…

– Как?

– Партизаны перерезали провода. Да, перерезали, только…

– Нет, не думаю. Хотя!..

Когда капитан вышел на платформу, комендант, изнуренно кладя на подоконник свое тело, сказал громко:

– Арестованного прихватите.

Рыжебородый мужик сидел в поезде неподвижно.

Кровь ушла внутрь, лицо и руки ослизли, как мокрая серая глина.

Когда в него стреляли, солдатам казалось, что они стреляют в труп. Поэтому, наверное, один солдат приказал до расстрела:

– А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.

Обыклым движением мужик сдернул сапоги.

Противно было видеть потом, как из раны туго ударила кровь.

Обаб принес в купэ щенка – маленький сверточек слабого тела. Сверточек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заскулил.

– Зачем вам? – спросил Незеласов.

Обаб как-то не по своему ухмыльнулся:

– Живость. В деревне у нас – скотина. Я уезда Барнаульского.

– Зря… да, напрасно, прапорщик.

– Чего?

– Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы… вот… прапорщик

Обаб, да золотопогонник и… враг революции. Никаких.

– Ну? – жестко проговорил Обаб.

И, точно отплескивая чуть заметное наслаждение, капитан проговорил:

– Как таковой… враг революции… выходит, подлежит уничтожению.

Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук, напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:

– Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!

На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом, руки липли к стенам, скамейкам.

Только когда выводили и расстреливали мужика с рыжей бородой, в вагон слабо вошел хилый больной ветер и слегка освежил лица. Мелькнул кусок стального неба, клочья изорванных немощных листьев с кленов.

Тоскливо пищал щенок.

Капитан Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо по-женски ругался. У солдат были вялые длинные лица и капитан брызгал словами:

– Молчать, гниды. Не разговаривать, молчать!..

Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыслей. Им при окриках капитана казалось, что кто-то, не признававший дисциплины, тихо скулит у пулеметов, у орудий.

Они торопливо оглядывались.

Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ровным, как спички, рельсам – к востоку, к городу, к морю.

II

Син-Бин-У направили разведчиком.

В плетеную из ивовых прутьев корзинку он насыпал жареных семячек, на дно положил револьвер и, продавая семячки, хитро и радостно улыбался.

Офицер в черных галифэ с серебряными двуполосыми галунами, заметив радостно изнемогающее лицо китайца, наклонился к его лицу и торопливо спросил:

– Кокаин, что, есть?

Син-Бин-У плотно сжал колпачки тонких, как шелк, век и, точно сожалея, ответил:

– Нетю!

Офицер строго выпрямился.

– А что есть?

– Семечки еси.

– Жидам продались, – сказал офицер, отходя. – Вешать вас надо!

Тонкогрудый солдатик в голубых обмотках и в шинели, похожей на грязный больничный халат, сидел рядом с китайцем и рассказывал:

– У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем особенный – китайскому арбузу далеко.

– Шанго, – согласился китаец.

– Домой охота, а меня к морю везут.

– Сытупай.

– Куда?

– Дамой.

– Устал я. Повезут, поеду, а самому итти – сил нету.

– Семичика мынога.

– Чего?

Китаец встряхнул корзинку. Семячки сухо зашуршали, запахло теплой золой от них.

– Семичики мынога у русика башку. У-ух… Шибиршиты…

– Что шебуршит?

– Семичика, зелена-а…