Булат Окуджава - Подвиг № 2, 1987

Раздумья одного из величайших умов эпохи, в которой жил и действовал «бедный Авросимов», воспринимаются своего рода смысловым ключом, скрытым тезисом всех исторических романов Булата Окуджавы. Ведь испытание на честность и совестливость, которое проходит в них «просто» человек, — незыблемая первооснова «нравственного образования» личности, фундаментальная опора ее гражданских и гуманистических устремлений, патриотического самосознания. Постижению и утверждению этой непреходящей истины служит историческая память, которую писатель возвращает своим сегодняшним читателям.

В. Оскоцкий

Юрий Владимирович Давыдов. Родился в 1924 году в Москве. В 1942–1949 находился на воинской службе. Участник Великой Отечественной войны. Учился экстерном на историческом факультете Ленинградского университета. Печататься начал в 1945 году. Перу Ю. Давыдова принадлежат исторические романы и повести «Глухая пора листопада», «Судьба Усольцева», «Соломенная сторожка. (Две связки писем)», «Завещаю вам, братья…», «На Скаковом поле, около бойни…» и другие. Произведения Ю. Давыдова переведены на несколько иностранных языков.

Есть в одной из исторических книг Юрия Давыдова — романе «Соломенная сторожка» — примечательное место, выбивающееся вдруг своей интонацией, своим настроением из общей ее стилистической тональности. Вот оно:

«Все пройдет, все минется. Купишь справочник, толкующий названия географических пунктов, — просветишься: на Лисьем-то носу, оказывается, „прекрасный пляж“ и „отель на 400 мест для иностранных туристов“, и еще, и еще разное. Да только не прочтешь, кто и когда принял смерть там, где нынче „ведется большое жилищное строительство“. Все пройдет, все минется. Роскошным прогулочным теплоходом плыл я из Перьми в Ленинград, флаг не был приспущен на траверзе Шлиссельбурга. Хором грянуло: „А молодой туристке дома не сидится, она берет туриста и едет веселиться…“ Пройдет все и минется». И забудется — невольно угадываем мы в подтексте.

Неужели же так?

Не хочешь соглашаться с этим — соглашаешься. Невольно проникаешься авторской грустью, поддаешься интонации и согласно в такт минорной мелодии киваешь: да, мол, пройдет все, все минется. И вдруг точно спохватываешься — не странно ли слышать столь горькие, болью исполненные слова от человека, от писателя, свою жизнь и творчество посвятившего утверждению как раз второй, завершающей и светлой части знаменитого высказывания героя Достоевского — старца Зосимы: «Все минется, правда останется».

Но, наверное, именно писателю-историку, как никому другому, дано почувствовать и осознать: сколь мало знаем мы о прошлом, как редко обращаемся к нему. «Не скажу: „минувшее“, не скажу: „былое“ — то, что неотступно движется вслед за нами, да мы-то редко оглядываемся, еще реже задумываемся…» — замечает в другом месте Юрий Давыдов.

Так что пожалеть, поскорбеть, прямо скажем, есть о чем. Есть на что посетовать. То ли уж свойство человеческой памяти таково, то ли еще что, только едва ли не любое значительное, даже ключевое событие, течением времени удаленное от нас лет этак на сто (и хорошо еще, если не на меньше), как-то само собой утрачивает для нашего духовного (а точнее, может быть, сказать, недостаточно духовного) сознания свое этическое содержание, нравственную остроту.

Нет, мы, конечно, стараемся быть добросовестными с историей, стараемся выглядеть объективными. Учитываем «расстановку общественных сил», бесстрастно, с «академическим» хладнокровием припоминаем, если требуется, в самых общих чертах исторические факты и реалии и выносим «объективный» приговор, от которого самим нам, честно говоря, ни жарко ни холодно. Чувства наши вряд ли всколыхнутся. И душа скорее всего останется безучастной. Быть-то все это было. Да когда-то! Совсем другие дела нас сегодня заботят, совсем иное занимает и волнует.

Каким же даром надо обладать, чтобы перебороть эту досадную инерцию нашей памяти, одолеть духовную нашу близорукость и соединить в наших душах звенья разомкнувшейся цепи времен?!

Существует, очевидно, несколько разновидностей, несколько модификаций литературы, называемой исторической, несколько принципов подхода к истории.

Одни авторы, предпочитающие правду первозданного факта любой форме его образного домысливания и художественной интерпретации, озабочены по преимуществу только последовательным и кропотливым воссозданием былого в его документальной чистоте. Другие, напротив, не чувствуя себя скованными никакими изначальными обязательствами и фактографическими рамками, самозабвенно предаются свободному переосмысливанию минувшего, литературным импровизациям на историческом материале, имеющем обыкновенно целью возведения разного рода иносказательных, отвлеченно фантасмогорических конструкций.

Не станем оспаривать правомерность ни одного из этих подходов. Оба они — и строго научный, и отвлеченно-игровой, — каждый по-своему, плодотворны. Только… Только и тот и другой обращены все же более к читательскому разуму и любознательности или же фантазии и воображению, чем напрямую к нашему нравственному чувству, духовному зрению и слуху.

Нет, чтобы восстановить этические наши связи, этический контакт с прошлым, чтобы сделать опыт истории сегодняшним нашим опытом, мало лишь художнического мастерства, недостаточно и одного, пусть даже самого добротного и глубокого знания архивных материалов и документов. Тут нечто большее необходимо: «Мальчишкой, бывало, едешь зимою в трамвае, сложив ладонь трубочкой, дуешь, дышишь на махристое от инея стекло, пока не расплывется иллюминатор-пятачок, и, прильнув, видишь прохожих, пивной ларек, ломовиков, грузовик… Все это видел тыщу раз пешеходом, ан нет, глядишь словно бы впервые, радостным, обновленным оком… Архивное не прочитать надо, надо продышать, отогреть дыханием лед времени и разглядеть, расслышать…»

Так однажды определил свою писательскую сверхзадачу сам Юрий Давыдов: «отогреть дыханием лед времени». А для этого, несомненно, требуется дар универсальный, синтетический, органично сопрягающий в себе таланты исследователя и литератора. Немногие, очень немногие с полным правом могут считать себя его счастливыми обладателями — Юрий Давыдов из их числа.

Можно сказать, он писатель-однолюб, приверженец одного периода, одной эпохи отечественной истории. Но какой! Эпохи, в неразрывный, тугой узел разом стянувшей все социальные, экономические, политические и нравственные проблемы пореформенной России (и посегодня-то в своей совокупности еще далеко не до конца осмысленные и понятые), эпохи, питавшей воображение Толстого и Достоевского, Гаршина и Короленко и ставшей, по существу дела, исходным рубежом многих последующих трагедий и потрясений русской общественной жизни.