Эдуард Тополь - Юность Жаботинского

Но аудитория не поверила в Луканию, Зеэв стал обиженно показывать им пальцем в ту сторону, где ночь сокрыла берег Ланжерона, и божился, что и теперь еще может найти ту долину и даже предъявить уцелевшие огрызки крепости…

Вдруг Маруся откликнулась:

– Покажете мне? Еще сегодня ночью, на обратном пути? Я домой пойду с вами.

После этого была очередь Самойло рассказывать, и он внес свою повинность скупо и кратко:

– Жила была одна девушка, и постоянно любила играть с огнем, вот и кончилось тем, что обожглась ужасно больно. Всё.

Даже при свете звезд Зеэв разобрал, что Маруся высунула ему язык. И тут же вскочила, стала во весь рост на носу закачавшейся лодки и заявила:

– Теперь я. Жила-была одна девушка и любила играть с водою, и однажды была чудесная ночь на море, и она решила купаться прямо с лодки. Мальчики, не сметь оглядываться! Самойло, убирайся с кормы и сядь спиною.

– Вы… не простудитесь? – робко спросила Нюра, мать Нюты, а больше никто ничего не сказал, даже Самойло молча пересел и закурил папиросу.

Зеэв сидел на передней перекладине, ближе всех к носу плоскодонки, прямо над ним зашуршал батист ее платья, и было это почему-то так возбудительно, что пришлось ему закусить губу и сжать руками колени от невнятной дрожи где-то в душе и очень внятного возбуждения в чреслах. Конечно, теперь, в нашем веке, ни одного юношу это бы не взволновало, он сидел бы спиной к девушке и спокойно давал ей советы, как удачнее прыгнуть в воду, но тогда было другое время. Студент-белоподкладочник, сидевший с ним рядом, вдруг запел «Из-за острова на стрежень…»: бессознательно захотел заглушить шорох ее платья. И молчали Нюра и Нюта, только ближе прильнули друг к дружке, словно Марусина дерзость и с них срывала какие-то невидимые чадры.

– Аддио навсегда! – крикнула Маруся, и Зеэва обдало брызгами, а вдоль лодки с обеих сторон побежали бриллиантовые гребни.

Слышно было, что она уплывает по-мужски, наразмашку, и по ровным ударам ладоней можно было сосчитать, сколько она отплыла. Десять шагов – пятнадцать – двадцать пять.

– Маруся, – тревожно позвала Нюра или Нюта, – зачем так далеко…

Оттуда донесся ее радостный голос:

– Нюра, Нюта, глядите, я вся плыву в огне, жемчуг, серебро, изумруд – Господи, как хорошо!.. Мальчики, теперь можете смотреть: последний номер программы – танцы в бенгальском освещении!

Что-то смутно-белое металось там за всплесками алмазных фонтанов, и глубоко под водою тоже переливался жемчужный костер, и до самой лодки и дальше добегали от Маруси сверкающие кольца.

Нюра спросила, осмелев:

– Не холодно?

– Славно, уютно, рассказать нельзя… – Маруся смеялась от игривого блаженства. – Теперь отвернитесь: я лягу на спину – вот так – и засну. Не сметь будить! – Через минуту тишины она добавила, действительно сонным сомлевшим голосом:

– Я бы рассказала, что мне снится, только нельзя…

А когда подплыла обратно к носу лодки и ухватилась за борт, у нее не хватило мускулов подняться, и она жалобно протянула:

– Вот так катастрофа.

– Мы вас вытащим, – заторопились Нюра и Нюта, подымаясь, но еще больше заторопилась Маруся:

– Ой, нет, у вас и силы не хватит. Не вы…

Она не сказала кто, но Самойло молча поднялся, бросил папиросу в море и пошел к ней, переступая через сиденья. Он сказал отрывисто: «возьми за шею», плоскодонка резко накренилась вперед, корма взлетела высоко, он вернулся обратно и сел на прежнее место на дне.

– Еще минутку, не сердитесь, – говорила позади всех Маруся, – надо обсохнуть. – Голос у нее был как будто просящий, но под ним чувствовалось, что она все еще смеется от какой-то своей радости.

Минута прошла (студент опять запел), потом опять зашуршало, и еще через минуту она шумно соскочила на дно, воскликнула:

– Готово – ангелы вы терпеливые! – схватила певшего студента за голову, откинула ее назад и поцеловала в лоб, прибавив: – Относится ко всем.

Но еще это был не конец той ночи…

«Месяц над республикой Луканией взошел поздний, горбатый, но необычайно яркий», – пишет Жаботинский.

Трудно им было пробираться среди сплошного кустарника, диких груш и маслин, акации, бузины и черемухи. Акация уже отцветала, в голубоватой лунной тишине стоял только намек на ее исчезающий запах. Было безлюдно, высокие шелковистые травы заполнили дно ложбины, и кругом не видать и не слышно было ни моря, ни дач, ни города.

– Дуетесь? – спросила Зеэва Маруся все тем же голосом подавленной внутренней радости.

Назад она велела грести сюда, к Ланжерону, выскочила на берег, потянула за руку Зеэва, а остальным велела плыть куда угодно. «Он меня проводит домой, если кто завтра увидит маму – велите ей не беспокоиться, младенца не будет». Они послушались и уплыли, отсалютовав – так она давно всех воспитала. Но Зеэву было не по себе.

– Не ворчите, – просила она на ходу, держа его под руку и прижимаясь. – Дома ведь не беспокоятся.

(Это была правда, в их беззаботной семье часто на всю ночь пропадали не только Маруся, но и младшие.)

– Разве я ворчу?

– Вроде. Вы… «молчите против меня». А как раз сегодня нельзя, сегодня надо меня все время по головке гладить. Я знаю, в чем дело. Вы боитесь, как они подумают: вот наконец и его Маруся в «пассажиры» взяла – не спасся! Так?

– Так, – признался он, но от близости ее лица, от лунного света и всей красоты и тишины кругом досада его уже выветрилась.

– Сядьте, – приказала Маруся, – а я преклоню буйную голову на ваши колени – это ведь не такая уж великая вольность, правда?

Он разложил пиджак по траве, а сам присел на кочке, она легла, долго укладывала свою рыжую голову у него на коленях, все время беззвучно смеясь чему-то своему, наконец устроилась, облегченно вздохнула, закинула руки и взяла обе руки Зеэва:

– Удобно?

– Очень. А вам?

– О, мне страшно уютно. Как там, в воде, когда я купалась, только еще лучше. А вы на меня сердились за купанье с лодки?

Он высвободил одну руку и сделал жест, будто нарвал ее за ухо:

– Вот и все, теперь вы прощены.

Она тихо засмеялась и потребовала:

– А руку отдайте обратно, это часть моего уюта.

Потом они молчали. По писательской привычке всегда придираться, он хотел было сказать себе с насмешкой, что все тут, как по книжке, – летняя ночь с луною, долина, запах отцветающих цветов, и ни души на версту кругом, – но не вышла насмешка, он вдруг почувствовал, что нет у него иронии в душе – в душе литургия…

Маруся подняла к нему глаза и спросила шепотом, очень естественно:

– Можно поплакать?

– Можно.

Она покрыла глаза его руками, щеки у нее были прохладные, ресницы ласково щекотали его ладони. Плакала ли она, он не знал, плечи ее иногда чуть-чуть вздрагивали, но это не доказательство. Вдруг она отвела его руки, опять подняла глаза – действительно влажные – и опять шепнула: