Эдуард Тополь - Юность Жаботинского

В России другой сионизм. Я считаю Россию удивительной страной: здесь живут лучшие из славян и лучшие из евреев. Лучшие в том смысле, что наиболее сильные, наименее покорившиеся той покорностью, которую Ахад-Гаам назвал у западных “израэлитов” рабством в свободе. Оттого именно, что еврейской массе в России особенно тесно, оттого ее желания и мечты – под внешней безнадежностью – особенно смелы… и в глубине души она верит в пророчество в полном объеме: в настоящий Сион, что в Палестине, – в землю, которая была землею дедов наших и будет землею наших детей…»

Хаим Вейцман:

«Дебаты вокруг плана Уганды открылись на первом пленарном заседании выступлением Макса Нордау, который высказался в пользу Уганды. Его речь была не слишком убедительной, потому что он сам не ощущал полной уверенности в правоте своей позиции. “Наш народ должен колонизовать Уганду как промежуточную станцию на пути в Палестину”, – заявил он. Именно тогда он произнес свое знаменитое определение “Nachtasyl” – “прибежище на одну ночь”.

Ораторы сменяли друг друга… и постепенно восторг, вызванный тем, что сионистская организация впервые была официально признана правительством великой державы, стал сходить на нет. Оппозиция плану Уганды стала приобретать все более четкие очертания.

К концу дня накал страстей достиг высшей точки. Решающее голосование происходило поименно. Каждый делегат должен был ответить “да” или “нет”. Ответы падали в мертвой тишине подобно громовым ударам. Чувствовалось, что речь идет о судьбе всего движения. Двести девяносто пять делегатов произнесли “да”. Сто семьдесят пять сказали “нет”. Около ста воздержалось.

Примечательной особенностью голосования было то, что среди высказавшихся против огромное большинство составляли делегаты из России! Кишиневские делегаты отвергли план Уганды единогласно. Западные сионисты были ошеломлены. Я помню, как после голосования Герцль подошел к одной из собравшихся в коридоре групп и сказал о русских евреях:

– У этих людей удавка на шее, а они еще упорствуют!

Формально Герцль получил большинство голосов, но всем было совершенно очевидно, что на практике это ничего не означает. Перевес был слишком незначительным. К тому же от Уганды отказывались в числе первых именно те, которым она была предложена: страдающие, угнетенные российские евреи. Они не хотели изменять Сиону».

Когда были объявлены результаты поименного голосования, Иехиэль Членов вдруг встал со своего места в президиуме и пошел из зала. «Куда и зачем? – вспоминал он. – Я не знал в эту минуту. Одно я чувствовал, что здесь, в этом зале, в эту минуту, оставаться невозможно, физически невозможно…»

К Членову стали присоединяться по одному российские делегаты и тоже пошли к выходу, их становилось всё больше и больше: зал разразился аплодисментами, а Герцль стоял на трибуне бледный, с застывшим лицом.

Жаботинский, 15 (28) августа:

«Выход из залы после голосования действительно не был демонстрацией. Уговору не было. Как древние от большого горя или большого стыда закутывали голову плащами, так выступающие против сразу почувствовали необходимость уйти от этих чужих людей, спрятать свое горе… Были там люди, много поработавшие для сионизма. Они уже реально любили Палестину и твердо верили, что при жизни ступят гражданами на ее почву. Если бы еще двадцать лет подряд султан отсылал Герцля ни с чем, они только говорили бы себе: это не беда, авось следующая попытка удастся, а пока будем работать. Но в ту минуту, когда перед ними ясно предстала опасность измены, – они почувствовали боль, которую всякий назовет невыносимой. Это было невыносимо, потому что было ясно, как легко многие, гонимые нуждой, согласятся оторвать лучшую половину своей стихийной мечты и помириться, так сказать, на гривенник за рубль…»

Хаим Вейцман:

«Это была незабываемая сцена. Членов, Корнберг и другие старейшие сионистские лидеры плакали, не скрывая слез. Когда мы собрались в другом зале, некоторые были в таком отчаянии, что опустились на пол в традиционной позе еврейского траура.

И тут нам передали, что Герцль хотел бы с нами поговорить. Мы ответили, что будем рады его выслушать. Он пришел, осунувшийся и измученный. Его встретило мертвое молчание. Никто не поднялся навстречу ему, никто не аплодировал…»

Жаботинский:

«Явился Герцль.

– Господа… открывая конгресс, я сказал вам, что мы по-прежнему будем домогаться Сиона. Но неужели из-за этого можно было ответить англичанам форменным отказом даже без рассмотрения их проекта? Не говоря о всем прочем, вы этим шагом поставили бы меня в ужасное положение: никто не захотел бы дальше вести со мною переговоры, раз я не обладаю влиянием даже настолько, чтобы конгресс серьезно изучал получаемые мною предложения…

Герцль говорил, как всегда, спокойно, выразительно, без всяких ораторских приемов, вполне владея собою… С первых фраз его, по тому выражению, которое приняли почти все лица в этом зале, по той особенной тишине, которая сейчас же установилась, я понял все значение исторической фразы Ломоносова: «Скорее академию можно отставить от меня, чем меня от академии».

…Затем (когда Герцль ушел) говорил Членов. Членов не оратор, но никого не слушают здесь среди такой глубокой тишины, как его: у него в голосе какая-то тихая, вдумчивая задушевность, которая невольно заставляет сосредоточиться.

– Товарищи, – сказал он, – обдумаем трезво наше положение. Не надо отчаиваться и падать духом Я знаю Герцля с первого конгресса и говорю вам, что с каждым годом этот человек все больше и больше освобождается от печати ассимиляторского воспитания, все больше научается любить и ценить еврейство не головою только, но и сердцем. Он наш… Не падайте духом. Горе, которое мы пережили сегодня, должно укрепить нас. Значение его в том, что сегодня мы, быть может, впервые ясно поняли, как дорог нам Сион, и мы этого никогда не забудем. Ради Сиона сплотитесь воедино, не дробите нашего движения, не допускайте раскола. Мы завтра вернемся в зал конгресса и сохраним единство организации, чтобы работать по-прежнему для достижения Палестины. Будем же работать…»

Хаим Вейцман:

« Герцль ушел от нас, ничего не добившись, но, я думаю, во время этой короткой встречи он впервые по-настоящему понял всю глубину чувства, связывавшего нас с Сионом… Герцль сумел предотвратить раскол на конгрессе, заключительную речь закончив словами, которые говорят евреи не одно тысячелетие: “Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя!”»

В числе 150 европейских и российских журналистов, освещавших конгресс, был корреспондент ленинской «Искры» двадцатитрехлетний Лев Троцкий, который приехал в Базель из Лондона сразу после окончания там Второго съезда Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) и ее раскола на «большевиков» и «меньшевиков». По мнению Троцкого, раскол сионистов в Базеле при голосовании угандийского проекта был «полным разложением сионизма». «Сионизм исчерпал свое нищенское содержание, – написал он в «Искре», – и Базельский конгресс был, повторяем, демонстрацией его разложения и его бессилия. Г-н Герцль может еще некоторое время прицениваться к тому или другому «отечеству», десятки интриганов и сотни простаков еще могут поддерживать его авантюры, но сионизм, как движение, уже приговорен к лишению всех прав – на будущее. Это ясно, как полдень».