Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Наедине с доном Франсиско Байлон сказал ему:

— Надо, друг мой, отнестись ко всему стоически.—

Смысла этих слов Торквемада не мог постигнуть, как следует, и Байлон пояснил, что он имеет в виду: — Нужно смириться, ибо, что значат ничтожные люди перед великими превращениями материи… жизненной субстанции, одним словом… Мы — атомы, друг мой дон Франсиско, всего лишь глупейшие атомы. Будем же уважать веления Высочайшего Целого, частицей коего мы являемся, и да грядут испытания. Для того и дана нам философия или, если угодно, религия: сохранять мужество в несчастье. А если не следовать этому, то и жить невозможно.

Все готов был принять Торквемада — только не смирение. В его душе не было места источнику философского утешения, он даже и понять этого не мог. После плотного обеда Байлон мог развивать свои идеи очень долго, и у дона Франсиско появилось сильное желание надавать ему тумаков и тем испортить в один миг его профиль, более энергичный, чем на фреске Микеланджело. Но он лишь бросил на Байлона зловещий взгляд, и тот, испугавшись, разом прекратил свои теологические разглагольствования.

В сумерки Кеведито и его коллега сообщили Торквемаде неутешительные вести: надежды очень мало; они еще не решаются утверждать, что она утеряна совсем, и уповают на силы природы и милосердие божие.

То была ужасная ночь. Невидимый огонь сжигал бедняжку Валентина. Лицо его пылало, глаза лихорадочно блестели, в тоскливом беспокойстве метался он по постели, словно порываясь бежать, — печальная и гнетущая сердце картина! Когда оцепеневший от душевной боли Торквемада подходил к дверям и сквозь щель робко заглядывал в комнату, то в тяжелом дыхании ребенка ему чудился трепет маленького тельца, охваченного жаром. Прислушиваясь к сбивчивому бреду мальчика, он разобрал: «Икс в квадрате минус единица, деленное на два, плюс пять икс минус два, деленное на четыре, равняется иксу, умноженному на икс плюс два, деленное на двенадцать… Папа, папа, характеристика логарифма целого числа содержит столько же единиц минус одна, как…» Никаким пыткам инквизиции не сравниться с муками Торквемады, внимавшего этим словам. Горячечные выкрики, точно искры, мелькавшие среди языков пламени, в котором сгорал его мальчик, — вот все, что осталось от редкостного ума и таланта Валентина! Дон Франсиско убежал, лишь бы не слышать стонов сына, и больше получаса провел на диване в гостиной, обхватив голову руками, словно не желая больше ни слышать, ни видеть. Вдруг он вскочил, пораженный внезапною мыслью, подбежал к конторке, где держал деньги, вытащил кошелек с мелочью, высыпал его содержимое в карман, накинул на себя плащ и шляпу, схватил ключ и бросился на улицу. Он бежал, словно гнался за должником, миновал несколько улиц, останавливаясь на перекрестках, беспокойно оглядывался вокруг и снова шел вперед торопливой походкой кредитора, преследующего свою жертву… И в такт шагам в кармане у него звенели монеты. В этот вечер, к великому недоумению и досаде, он не встречал тех, кто в другое время так часто попадался ему на пути, надоедая и вызывая гримасу отвращения. Наконец… слава богу… к нему подошел нищий. «На, держи, держи: и куда вы все, черт вас побери, запропастились сегодня? Когда в вас нет нужды, вы кишмя кишите, а когда ищешь, хочешь помочь — никого…»

Затем появился один из тех благородных попрошаек, что, держа в руке шляпу, вымаливают милостыню со слезливой вежливостью.

— Сеньор, подайте бедному чиновнику без места.

— Бери, бери больше. На то мы и милосердные люди, — как не помочь в беде. Скажите-ка, это не вы просили у меня на днях? Знаете, я очень торопился, потому и не дал. И раньше тоже — мелочи у меня при себе не было, а ведь я хотел дать, право хотел.

Просивший Христа ради чиновник терялся в догадках, не зная, чем объяснить эту неожиданную щедрость; ему казалось, что он спит и видит сон. Тут из переулка появилась женщина, обычно просившая подаяние на улице Спасения, — черный призрак с густой вуалью на лице.

— Вот, возьмите, сеньора… Ну, кто теперь скажет, будто Торквемада никогда не подает милостыни? Смотрите-ка, сегодня вам досталось немало куарто. И кто бы подумал: с такой тряпкой на голове и столько собрать — целый капитал! Ну ладно, идите уж, очень холодно становится… и молите за меня бога.

На улице Кармен, на улице Пресиадос и у Пуэрта дель Соль его окружили нищие ребятишки, и каждого он оделил.

— Эй, парень, ты милостыню просишь или шатаешься без дела, как дурак? — обратился он к босоногому, закутанному в шарф мальчугану, который, заложив руки за спину, стоял у стены; мальчик протянул замерзшую ладонь. — Бери… Ну, скажи, разве сердце не подсказало тебе, что я приду на помощь? Ты озяб, ты голоден? Бери еще и отправляйся домой, коли у тебя есть куда идти. Я пришел вытащить тебя из беды; хочу разделить с тобой кусок хлеба… ведь я тоже беден и гораздо несчастнее тебя. Голод, холод можно еще вынести, но бывает такое…

Дон Франсиско ускорил шаги, не удостоив взглядом насмешливую рожицу облагодетельствованного мальчишки, и продолжал идти, раздавая деньги, пока в его кармане оставалась мелочь.

Возвращаясь, домой, он поднял голову и взглянул на сверкающий небосвод. Это было противно его привычкам: прежде ему случалось иной раз посмотреть вверх, чтобы определить, будет ли дождь, но никогда еще до этой ночи он не созерцал неба. Сколько звезд! Какие яркие, блестящие, каждая на своем месте, прекрасные и торжественные, — мириады глаз, которым нет дела до ничтожных и суетных забот человеческого рода. И больше всего изумляла ростовщика мысль, что это небо равнодушно к его огромному горю, а может, и вовсе о нем не знает. И все-таки как они хороши! Ах, как прекрасны звезды! Есть там и малютки, и побольше, и совсем большие: точно песеты, полудуро и дуро. И знаменитому процентщику пришло в голову: «Вот как Валентин выздоровеет, задам ему задачу: если вычеканить в монете все звезды, сколько сложных процентов из пяти на сто накопилось бы за все века с сотворения мира?»

Торквемада вернулся домой около часа и уснул одетым, чувствуя, как несколько утихла мучительная скорбь в его душе. К утру, лихорадка Валентина значительно спала. Можно ли надеяться? Врачи не давали твердого ответа и отложили окончательный приговор до вечера. В крайнем возбуждении ростовщик ухватился за слабую надежду, как утопающий за соломинку. Выживет, обязательно выживет!

— Папа, — со слезами сказала Руфина, — помолись кармелитской божьей матери и брось всю эту затею с Человечностью.

— Ты так думаешь? По мне — я бы рад бросить, да ведь без добрых дел и на богородицу полагаться нельзя. Нет, хоть тресну, а добрых дел для себя прикоплю. Никто ведь бескорыстно не благодетельствует, всяк свой расчет имеет, Я одену нагих, пойду к больным, утешу страждущих… Богу известно, — я свое обещание выполню. Пусть не говорят, что бог об этом не ведает. Знать-то он знает… это уж точно. Лишь бы захотел…