Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Вдруг он услышал шум шагов на лестнице и в испуге захлопнул дверь. «Идут, идут сказать мне». Но тут же вспомнил, что строго-настрого приказал камердинеру никого не допускать в кабинет. «Что ж это ни одна живая душа не подходит к моим дверям? Они меня боятся, ей-ей!»

Было уже, вероятно, часа два утра. Шум в верхнем этаже усилился. Дон Франсиско ощутил внезапный озноб, накинул на плечи еще одно пальто поверх надетого ранее и продолжал ходить по комнате. «Наверняка, — сказал он себе, — факт уже свершился. Я словно вижу все это. Крус будет исступленно рыдать и заламывать руки… Конечно, она и впрямь страдает, я не сомневаюсь, что страдает… Но вряд ли она придет сказать… Быть может, Доносе… Тоже нет: он не захочет ни на минуту оставить свою ненаглядную Крус, будет утешать ее, а затем они вдвоем примутся… о, я их знаю! — за распоряжения по поводу похорон. Итак, Доносо не придет. Аугуста тоже… Уж она-то будет скорбеть от души, она так любила бедняжку!.. Ага, понятно: сообщить мне печальную новость призван поп, сеньор Гамборена, он ведь тоже, верно, наверху и бубнит свою латынь. В добрый час! Церковь лишь на то и годится. Этот святой Петр, или святой Петрушка, которого я считаю привратником небесной конторы, не в силах, оказывается, помешать безвременной смерти. Им важно заграбастать наверх побольше народу… Вот они и тащат всех без разбора. Святость их построена на величайшем эгоизме, если можно так выразиться. Да, да, блаженный Гамборена будет послан известить меня… Раз он не идет, значит еще не…

Торквемада приложил ухо к двери… Тишина. «А если и миссионер не придет сказать мне?.. Места себе не нахожу… Придется мне, видно, в конце концов подняться и… Нет, дождусь здесь».

И скряга вновь заметался по комнате. Кажется, шаги… Сердце вот-вот выскочит… Поступь Гамборены он распознал бы даже в топоте ног целой толпы… Размеренные, четкие шаги священника уже таили в себе грозную весть, гонцом которой он был. Скрип подошв по паркету… Наконец шаги смолкли у порога; кто-то с медлительной важностью распахнул дверь; подобно сияющей фигуре в мрачной раме предстал перед Торквемадой миссионер в черной сутане, с ангельски-кротким взором на смуглом лице, похожем на старинную потемневшую от времени бронзовую медаль, с блестящей лысиной… Дон Франсиско впился в него глазами, в которых читалось: «Я уже все знаю». А священник торжественным, скорбным голосом, который отдался в ушах ростовщика подобно страшному грохоту рушащейся вселенной, произнес: «Сеньор, такова воля божья!»

Достоверно известно, что, выслушав подробное сообщение о кончине супруги и последних минутах ее жизни, дон Франсиско взмахнул руками, вытянул ногу, в просторечии одну из нижних конечностей, и, грохнувшись на пол, забился в судорогах, точь-в-точь как после смерти своего первого сына. На помощь хозяину поспешили слуги, с превеликим трудом совладали с ним и унесли в спальню, где принялись усердно растирать его, словно чистили скребницей лошадь, и терли до тех пор, пока не подоспел Кеведито и не взял на себя попечение о несчастном. К утру, когда Торквемада несколько пришел в себя, к нему явился Доносо, желая посовещаться по столь серьезному делу, как достойное погребение сеньоры маркизы. Поистине только другу дома была по плечу постановка этих вопросов, которые он изложил так обстоятельно, что ему мог бы позавидовать не один государственный деятель, решающий важнейшие проблемы. Однако дону Франсиско было не до обсуждений, и он поспешил подрезать крылья оратору:

— Похороны должны быть по первому разряду? Согласен. Но не вижу нужды разводить чрезмерную пышность. Достаточно, если будет соблюдена гармония с нашим… с нашим скромным достатком. Показной блеск и азиатская роскошь мне не по нутру, сами знаете… Ваше предложение отдает своего рода… сатанинской гордостью… или же апофеозом…

— Да нет же, милейший дон Франсиско! Это всего-навсего дань уважения покинувшему нас ангелу, последние вполне заслуженные почести.

Доносо добавил, что Крус жаждет обставить похороны с наибольшим великолепием, но без согласия хозяина дома не решается отдавать никаких распоряжений. В ответ скряга проявил удивительную непосредственность и выложил все, что накипело у него на сердце:

— Друг мой, пребуду с вами откровенен. Зайди сейчас речь о похоронах моей знаменитой свояченицы, я согласился бы оплатить их любой ценой: как говорится, удирающему врагу скатертью дорога…

— Ради бога, друг мой!

— Позвольте же мне кончить, черт побери! Я хочу сказать, когда несчастье нам в радость, то есть влечет за собой отдохновение и мир, невелика важность и потратиться на захоронение. Но когда от несчастья одно лишь зло, когда оно причиняет боль… тогда транжирить деньги на посмертные почести — значит нагромождать одну беду на другую и сочетать два горя сразу. Реазюмирую: ежели хорошенько вдуматься, предполагая несчастье неизбежным, то по всей справедливости следует признать, что умереть подобало не Фиделе, а ее сестре… Кажется, моя мысль ясна как день.

— Ни ясна как день и ни темна как ночь, а богохульна. Смерть посылается нам господом богом. Покоримся его воле…

— Я готов укорить… то бишь покориться чему угодно, черт побери, если только мне докажут, что божья воля не идет вразрез с…

— Довольно, дражайший мой маркиз; я не могу позволить вам погружаться в бездну кощунства. От горя у вас совсем ум за разум зашел.

— Вполне возможно: от такой ужасной превратности кто угодно спятит. Не будем больше говорить об этом; я позволяю вам тратить сколько вы сочтете нужным и распоряжаться от моего имени во всем, что граничит с похоронами. Ваши ссылки меня убедили. Надлежит обставить с великолепием? Пускай, соглашаюсь на величайшую пышность, лишь бы меня, наконец, оставили в покое…

Обретя свободу действий и возможность сорить деньгами, Доносо и Крус занялись вопросом, как придать погребальному обряду наибольшее величие и блеск, сочетав должным образом тонкость вкуса и глубину скорби. С лихорадочной поспешностью они тем же утром взялись за приготовления, и дворец Гравелинас вмиг наполнился предприимчивыми гробовщиками. Пригласительные билеты отличались изысканной простотой, были заказаны баснословной роскоши венки и выбран самый дорогой катафалк в Мадриде, а заупокойную службу решили обставить с надлежащей пышностью в полном соответствии с размерами дворца. Большую гостиную затянули черным крепом. На стенах развесили шесть огромных полотен Тристана, изображающих «Мученичество святой Агеды», а также другие картины религиозного содержания; в глубине возвышался богатейший алтарь с триптихом Ван Эйка, а над ним — «Се человек» божественного Моралеса рядом с полотнами Мурильо и Сурбарана. Черный бархат с тончайшей золотой бахромой покрывал алтарь, а на двух других алтарях стояли скульптуры превосходной работы: Христос Хуана де Хуни и «Скорбящая богоматерь» Грегорио Эрнандеса. Вдоль стен расставили ореховые скамьи из коллекций Сиснероса — шедевры известных краснодеревцев. На всех трех алтарях красовались бесценные раки, изумительные бронзовые изваяния и резьба из слоновой кости. Доносо и два друга дома — художники или amateurs, славившиеся своим вкусом, — руководили бесчисленным штатом слуг, швей, плотников… Крус и Аугуста, заглянув на минутку, чтобы подать совет, спешили покинуть мрачный зал. Несмотря на всю свою силу воли, старшая дель Агила не могла овладеть собой. Она лишь приказывала не скупиться на расходы, дабы ничто не омрачило величавой церемонии, ничтожной по сравнению с достоинствами усопшей.