Бенито Гальдос - Повести о ростовщике Торквемаде

Что же касается статей по искусству и литературе, он пробегал по ним, как кот по раскаленным углям. Процентщик решительно ничего не смыслил в этих вопросах. «Непостижимо, — думал он про себя, — ради чего печатается подобный вздора. Убедившись, однако, что в обществе эти вопросы занимают определенное место, он никогда не высказывался при новом порядке вещей против свободных искусств. Поистине, невозможно было найти человека более тактичного, чем ростовщик, обладавший неоценимым даром замыкаться в молчании всякий раз, когда речь заходила о вопросах, недоступных его разуму. В случае необходимости он лишь односложно поддакивал и, сделав умное лицо, давал понять, что не намерен болтать зря. В свое время он относил к художникам цирюльников, строителей, наборщиков и фабричных мастеров; когда же он убедился, что культурные люди признают настоящими художниками только музыкантов и танцовщиц, да еще, пожалуй, тех, кто сочиняет стихи и малюет картины, он решил как следует заняться всей этой чепухой, дабы при случае высказать мысль, которая поможет ему сойти за просвещенного человека. Самолюбие ростовщика росло изо дня в день, и ему претила мысль, что его могут считать дураком. Вот почему он в конце концов усердно взялся за чтение критических статей в газетах, пытаясь выжать из них основное, и несомненно преуспел бы и на этом поприще, если бы не множество непонятных выражений, на которые он то и дело натыкался., «Черт возьми! — говаривал он в таких случаях, — что означает здесь классический? Эти сеньоры совсем уж заврались! Мне случалось слышать: классическая похлебка, классическая мантилья; но непостижимо, как можно назвать классическими стихи или комедию, — ведь они не имеют ничего общего ни с горохом, ни с альмагрскими кружевами. А все оттого, что эти субъекты, которые плетут здесь всякий вздор о литературе, любят выражаться фигурально, и дьявол их разбери, что они мелют. А вот тут еще романтизм… Что он означает? С чем его едят? Хотелось бы также знать, что понимают они под эстетическим волнением? Сдается мне, что это вроде обморока. А откуда взялся платонический вопрос, раз речь здесь не идет ни о платьях, ни о платяных шкафах?»

Но ни за что на свете не поделился бы дон Фран-сиско своими сомнениями с женой или свояченицей из опасения, что они снова прыснут ему в лицо, как в-тот день, когда черт его дернул спросить: «Что такое секреция?» Боже ты мой, да они хохотали над ним, как над последним дураком, и своими язвительными шуточками вогнали его в краску.

Прервав чтение, скряга отправился в спальню поднимать жену с постели, — доктор советовал не потакать ее лени, чтобы малокровие не развилось еще сильнее. Проходя по коридору, он услыхал возбужденные голоса, доносившиеся из комнаты рядом с гостиной. Там жил Рафаэль, он держался обычно замкнуто и молчаливо, словно вместе со зрением потерял и дар речи. Дон Франсиско насторожился и с беспокойством прильнул; ухом к двери, за которой слышался непривычный шум. Каково же было его удивление, когда он различил неестественно громкий смех слепого и суровый голос разгневанной Крус, пытавшейся утихомирить Рафаэля. Но чем строже говорила сестра, тем громче хохотал брат. Торквемада не мог понять причину столь безудержного смеха, — ведь со дня свадьбы Рафаэль ни разу не улыбнулся, и лицо его было мрачнее надгробного камня, словно он навсегда замкнул уста, прислушиваясь лишь к тому, что творилось в его душе. Скряга отошел от двери удовлетворенный. «Его высочество наследный принц изволили сегодня проснуться в приятном расположении духа. Тем лучше. Капризник повеселеет, и в доме воцарится мир».

Однако все было не так просто. Когда Крус вошла с утренним завтраком в комнату брата, она с удивлением обнаружила, что он уже поднялся и торопится одеться, как человек, которого ждут неотложные дела. «Дай-ка мне поскорее костюм, — обратился Рафаэль к сестре. — Ты, верно, думаешь, что день только начинается, а ведь прошло уже шесть часов с восхода солнца».

— Разве ты знаешь, когда встает и когда заходит солнце?

— Как же мне не знать? Я слышу пение петухов… — а их немало по соседству, — и проверяю время по совершенным часам природы; они никогда не подведут, не то что жалкий механизм, сделанный руками человека. И, наконец, я прислушиваюсь к проезжающим поутру повозкам, к голосу зеленщиков, старьевщиков, точильщиков, продавцов алькарийского меда… Слух у меня настолько обострился, что я даже слышу, как нам под дверь газету бросают.

— Так ты сегодня опять рано проснулся? — ласково спросила сестра, гладя его по голове. — Последнюю неделю ты плохо спишь, мне это не нравится, Рафаэль. Зачем будоражить свое воображение в те часы, когда следует отдыхать? Тебе и днем хватит времени для наблюдений и разгадывания загадок, которые ты сам себе задаешь.

— Каждый распределяет свое время как умеет, — возразил слепой, устало откидываясь на подушки, но не собираясь, однако, снова уснуть. — В тихие часы на рассвете я провожу время наедине с самим собою лучше чем с вами среди несносного дневного шума и назойливых гостей, наводняющих наш дом, как стадо диких буйволов.

— Ну-ну, уж поехал, — недовольно проворчала сестра. — Лучше завтракай поскорее, а то у тебя голова закружится от слабости. Голод всегда подавляет добрые намерения и пробуждает злые мысли. Выпей чашку шоколада и увидишь, как ты успокоишься, снова станешь снисходительным, разумным и выкинешь из головы и сердца несправедливую злобу к людям, которые не сделали тебе ничего дурного.

— Ладно, сестричка, ладно, — сказал слепой, смеясь и поудобнее усаживаясь в постели. — Давай сюда шоколад, который по твоим словам должен восстановить в моей голове военную дисциплину, сиречь духовное равновесие. Нет, это замечательно!

— Чему ты смеешься?

— Да просто я доволен.

— Ты — доволен?

— Вот так здорово! Четыре месяца ты бранишь меня за то, что я грустен, молчалив, никогда не посмеюсь от души, в удивляешься, что все твои выдумки и попытки развеселить меня ни к чему не приводят. Ты меня положительно с ума свела: «Рафаэль, улыбнись. Рафаэль, не грусти». А когда я хохочу во все горло, ты снова бранишься. Так чего же ты от меня хочешь?

— Я не бранюсь. Но меня удивляет этот внезапный взрыв смеха, он звучит фальшиво, Рафаэль, это не искренняя веселость.

— Но клянусь тебе, ты не права, сестричка. Я в самом деле счастлив, и я очень хотел бы, чтобы и ты посмеялась вместе со мной.

— Ну так скажи причину твоей веселости. Тебе пришла в голову интересная мысль, какая-нибудь новая фантазия?.. Или ты просто-напросто механически смеешься?

— Механически? Нет, дорогая сестричка. Веселье — это не часовая пружинка, которую можно завести. Веселье рождается у нас в душе, проявляется в виде сокращения мускулов лица, или… уж не знаю как выразиться. Словом, давай я выпью шоколад, чтобы ты на меня не сердилась…