Алан Савадж - Повелительница львов

Спустя десять дней мы получили ужасное известие. Суффолк и в самом деле отплыл 1 мая. Снаряди» два корабля и полубаркас, он направился к берегам Франции, где его должен был встретить заранее предупреждённый мною кузен Эдмунд. Но герцог так и не добрался до берегов Франции. Перед ним уже лежал порт, но его можно было одновременно видеть и из Дувра, и прежде чем Суффолк смог ступить на землю Франции, его суда окружила эскадра королевских кораблей. Повторяю, это были королевские корабли, на мачтах которых развевались королевские флаги с изображением леопарда. Герцога пригласили на борт крупнейшего из этих кораблей — «Николаса Тауэрского». Некоторые утверждают, что его принудили отправиться туда силой, другие — что он сделал это добровольно. Вполне возможно, что и так: должно быть, он надеялся услышать об отмене решения о его ссылке.

Впрочем, он не имел возможности отказаться, ибо был окружён силами, значительно превосходившими его собственные. Если у него и оставались какие-то надежды, то в тот момент, когда он ступил на палубу «Николаса Тауэрского», они тут же рассеялись, ибо его приветствовали словами: «Добро пожаловать, изменник».

На борту «Николаса Тауэрского» герцога продержали два дня. У меня содрогается сердце при мысли о том, что ему пришлось вынести за последние сорок восемь часов жизни. Даже если его не били и не пытали, он уже ясно сознавал, что его судьба предрешена. Хотела бы я знать, о чём он думал, о чём вспоминал в эти предсмертные часы. Я наверняка занимала его мысли. Не возненавидел ли он меня за то, что я не сумела спасти его жизнь? Это было бы несправедливо, ибо, защищая его, я шла на отчаянный риск. Но даже я не имела представления о том, в какую пучину анархии погружается страна.

На третье утро герцога перевезли на полубаркас и там, зачитав смертный приговор, его обезглавили, как говорят, ржавым мечом. Понадобилось шесть ударов, чтобы отделить голову от туловища.

Можно, конечно, сказать, что его смерть оказалась легче и достойнее, чем если бы он был обвинён и казнён в самой Англии. Оглядываясь назад, на далёкое прошлое, я стараюсь забыть о своей юной страсти и рисую себе Суффолка как слишком честолюбивого человека, который пытался соблазнить совсем ещё наивную девушку, чтобы добиться своей цели, — если бы я родила от него ребёнка, в его ладони оказалось бы всё королевство.

И всё же он заслуживал лучшей участи.

Генрих и я уже выехали из Лондона, направляясь в Лестер, где должно было состояться новое заседание парламента, ибо в Лондоне вновь свирепствовала чума, когда пришло известие о трагической кончине Суффолка. Мы оба были глубоко потрясены, а ещё я кипела от негодования.

— В этом убийстве виновна вся команда «Николаса Тауэрского», ваша светлость, — сказала я мужу. — Их необходимо арестовать, судить и повесить, всех до единого.

— Это вряд ли удастся осуществить, милая Мег, — простонал Генрих.

— Вы хотите сказать, что преступление сойдёт им с рук? — Я не верила своим ушам.

— Я ничего не могу сделать.

— И вы, видимо, собираетесь оставить тело бедного Суффолка там, где его нашли, на песчаном берегу около Дила? — произнесла я как можно более презрительным тоном.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Герцогу следует устроить подобающие похороны.

Это, по крайней мере, было сделано: Суффолка похоронили в его семейной часовне, в Уингфилде. Я написала письмо Элис, выражая искреннее соболезнование, но не получила никакого ответа. Вместе с детьми — старшему, Джону де ла Полу, едва исполнилось восемь — она возвратилась в дом своего отца в Юэлм; в том же году враги Суффолка попробовали обвинить и её в измене, но эти попытки вскоре прекратились. К моему сожалению, во время выпавших на мою долю тягостных испытаний, Элис перешла на сторону моих врагов, а её сын Джон (которому Генрих при первой же возможности возвратил титул герцога) сражался в рядах йоркистов — этого презренного сброда. Мы с Элис встретились уже много лет спустя, при самых горестных обстоятельствах.

Но всё это произошло гораздо позже, пока же мы, лишившись наиболее способного нашего сторонника, изо всех сил старались справиться с осаждавшими нас несчастьями. По сути дела, оставался один-единственный человек, к которому мы могли обратиться за помощью в управлении страной, — кардинал Кемп. Мы имели все доказательства его дружбы и безусловной верности Генриху, но ему исполнилось уже семьдесят!

У меня не оставалось сомнений, что в конце концов нам придётся вручить государственные печати кузену Эдмунду, хотя у нас имелись некоторые подозрения относительно его честности, но он всё ещё оборонял Нормандию от дяди Шарли и был слишком занят, чтобы приехать в Англию. Во всяком случае, задолго до того, как он мог бы приступить к исполнению обязанностей, на нас обрушилась беда пострашнее, чем убийство Суффолка. Восстали кентцы.

Конечно, едва ли можно ожидать, чтобы королева питала сочувствие к подданным мужа, восстающим против его декретов. Но даже если бы я была беспристрастной наблюдательницей, всё равно сочла бы своим долгом сказать, что не существовало решительно никаких законных оправданий для того, что сделали эти негодяи. Они утверждали, будто восстали потому, что страна дурно управляется. Но как раз перед этим убили человека, обвинённого в том, что он дурно управлял страной. Их утверждение, следовательно, было лживым; истина выплыла наружу, когда их предводитель объявил, что его зовут Мортимером. Он сказал только это, ничего больше, однако сам собою напрашивался вывод, что он принадлежит к Дому Мортимеров; этот Дом, куда, как я уже рассказывала, вошла и Филиппа Плантагенет, имел большие юридические права на корону, чем Генрих.

К Эфму Дому, естественно, примыкал и Дом Ричарда Йоркского. Как теперь всем известно, кентский Мортимер оказался вовсе не Мортимером, а негодяем-ирландцем по имени Джек Кейд, которого обвиняли в убийствах и Бог знает каких ещё преступлениях, включая и то, что он бросил на произвол судьбы свою жену. Когда всё это выяснилось, в моём, по крайней мере, уме зародились ещё более серьёзные подозрения. Кейд — ирландец; теперешний губернатор Ирландии — Йорк. Кейд назвался Мортцером, но это имя по праву принадлежит самому Йорку. Не остаётся никаких сомнений в том, что всё это подстроено кузеном Ричардом с целью прозондировать, каковы будут чувства людей, когда начнётся открытая борьба между истинным Мортимером, точнее сказать Йорком, и Ланкастерским Домом.

Восстание Кейда началось почти сразу после того, как распространилась весть о смерти Суффолка. Похоже было, что некто, обладающий куда большим умом, чем негодяй-ирландец, точно выбрал наиболее подходящий момент для мятежа — сразу же после того, как был устранён единственный человек, с которым не кто иной, как кузен Ричард, возможно, опасался встретиться на поле брани.