Всеволод Соловьев - Капитан гренадерской роты [Сборник]

Наконец ее услышали. Изнутри раздались шаги. Кто-то спускался с лестницы, повозился с дверью. Дверь поддалась и отворилась.

— Кто тут? А, это вы, паненка, пожалуйте!

— Что же не отпирали? Стучала я, стучала… Тут у вас можно замерзнуть и никто не услышит… Граф дома?

Голос ее дрогнул: а вдруг скажут, нет его — уехал. Что тогда?

— Дома, дома — войдите.

Зося глубоко вздохнула и нетерпеливо, радостно побежала по крутой каменной лестнице. Отворивший ей слуга литвин едва поспевал за ней.

Войдя наверх, она прошла ряд пустых, довольно плохо меблированных и пыльных комнат. Литвин стукнул у запертой двери и, услышав голос, сказавший «можно!», впустил Зосю. С низенького восточного дивана ей навстречу поднялся граф Гурко.

— А, наконец-то ты заглянула, моя милая пташка, наконец-то обо мне вспомнила. Ну что? Опять ждать? Да ведь пойми, ты сказала: дня три, четыре, а уж теперь две недели прошло — и все нет никакого толку; ведь я в это время успел бы съездить в Краков и вернуться… Только водишь ты меня за нос и ничего больше…

Гурко начал говорить с большой досадой, но кончил довольно ласково и шутливо. Он взглянул на Зосю — разрумяненная, с лицом, еще застывшим от мороза, с блестящими смелыми глазами она показалась ему очень хорошенькой и заманчивой.

— Садись, садись, птичка; сказывай, с чем пожаловала?

Он взял ее за руки, посадил на диван и сам сел рядом с нею, не выпуская ее рук и пожимая их своими худыми, жилистыми руками…

— Ишь ведь озябла — холодные какие ручки…

Он начинал глядеть на нее очень нежно.

— С того бы начать надо, граф, спросить, с чем пожаловала, а не накидываться с попреками, ничего еще не узнавши. Хорошую весточку принесла я тебе, даже сама не чаяла, что так оно выйдет.

— Что такое? Говори скорее!

Зося была теперь почти уверена в торжестве своем, в полной возможности исполнения своего плана — недаром она его обдумывала и так и этак, ломала свою хитрую голову. А тут еще сама судьба дает ей оружие в руки, да такое оружие, о котором она даже и не мечтала. В последнее время она решительно не могла дать себе отчета в том, что творилось с ее сердцем. Ей казалось, что ее безумная любовь к Антонио совсем прошла. Когда она встречалась с ним, она чувствовала только одно желание — измучить его, посмеяться над ним, насладиться его отчаянием.

Сознание, что она способствует его горю, тайно, хитро расставляет ему сети, в то время как тот и не подозревает об этом и совершенно полагается на ее преданность, доставляло ей бесконечное наслаждение. Ее мучений, ее тоски как не бывало. Она вся, всеми своими помыслами и чувствами, ушла в интригу и жила ею, и в ее удаче находила счастие. Относительно Гальшки она успокоила себя тем, что та сама же объявила, что ей решительно все равно, что бы ни сделали с нею, — хуже ей не будет.

Теперь в этой огромной, пыльной комнате графа Гурки на нее нашел просто припадок ребяческого веселья. Ей хотелось шалить, хотелось вполне насладиться предстоящей сценой, выдавать Гурке свой план понемногу, подразнить его, поиграть с ним…

— Нет, граф, постой — я устала, дай отдохнуть сначала, рассказать все подробно еще успею…

Она кокетливо прислонилась к шелковой подушке дивана.

— Ну, не дурачься, панночка, говори скорей!

— А чем отплатишь за это? Я дорого ценю каждое свое слово.

Она смеялась, сверкала глазами и показывала на розовых щеках самые соблазнительные ямочки.

Гурко просто загляделся на нее.

«Да она прелесть какая хорошенькая! — думал он. — Будь у этой девочки миллиона три-четыре приданого, и не посмотрел бы я на то, что она простая шляхтянка, сразу бы предложил ей руку и сердце… Ну, а теперь не взыщи, коханка, только сердце и могу предложить тебе…»

— Чем отплачу? — шутливо заговорил он, улыбаясь своим большим ртом с неровными, широкими зубами. — Проси чего хочешь, только не томи, говори скорее.

— А мне лень придумывать плату — сам придумай.

— Ничего я не пожалею для таких глазок… Ну, скажи же, моя коханочка, свою новость.

Он наклонился к ней, заглядывая ей в глаза, опять взял ее маленькие, красивые ручки и стал целовать их.

— Ого, граф! Так вот ты как! — вскрикнула она, вырывая руки и смеясь во весь голос. — На мне начинаешь учиться ухаживать за красавицей Гальшкой! Стыдись — ну зачем ты целуешь мои дрянные руки, когда скоро, может быть, будешь целовать самые прекрасные ручки в мире… Или ты так влюблен, что тебе всюду мерещится твоя красавица. И теперь чудится, что перед тобою не я, а она?

Гурко, действительно, начинал немного забываться, по своему обычаю. Он нежно ответил Зосе:

— Ничего мне не чудится, птичка, а вижу я только одно — что ты прелесть, что ты ничуть не хуже Гальшки… Отчего же мне и не целовать твои маленькие, славные ручки.

Зосе даже стало неловко. Ей невольно было стыдно за него. Но это продолжалось только секунду. Он сравнил ее с Гальшкой, сказал, что она ничуть ее не хуже. Она была большого мнения о своей красоте и тщательно и ежедневно изучала ее перед зеркалом. Но все же ей никогда и во сне не снилось, чтобы кто-нибудь мог сравнить ее с Гальшкой. Ведь Гальшка неслыханная, невиданная красавица, ведь на нее молиться хочется… Что ж это он, насмехается, что ли, над нею? Нет, он не смеется, он глядит так нежно и сладко — этот противный Гурко… Ведь вот нашелся же человек, который считает ее прелестной даже рядом с Гальшкой!..

И Зосе невольно представился Антонио — и в эту минуту она ненавидела не его одного, она ненавидела и Гальшку…

Она взглянула на Гурку, и Гурко показался ей далеко не таким противным, как прежде. Сознательно или бессознательно, но лучшего он и не мог придумать, как сказать ей, что она не хуже Гальшки.

— Зачем ты так зло смеешься надо мною? — проговорила Зося, надувая губки и грациозно притворяясь обиженной. — Только в насмешку и можно сравнить меня с такой красавицей. По всей Литве и Польше говорят, и говорят справедливо, что никогда не родилась еще такая красота на свет божий… Я ничего тебе не сделала дурного, граф, я за тебя же хлопотала изо всех сил моих… Но после обиды и насмешки не взыщи — я для тебя ничего не стану делать…

Она даже приподнялась с дивана и сделала вид, что хочет уходить…

Гурко удержал ее и схватился за ее платье.

— Что ты, что ты, Господь с тобою! Я над тобою насмехаюсь?! Видно, мало ты глядишься в зеркало, что такого плохого о себе мнения… Да, княгиня Острожская, или, как ты ее называешь, княгиня Сангушко — для меня это все одно — хороша; но, право, о ней гораздо больше кричат, чем есть на самом деле. К тому же у всякого свои глаза и свой вкус — я, признаюсь, не очень люблю таких бледных святых лиц, как у Мадонны… Я не молиться хочу на женщину — я живой человек и жизнь люблю. По мне, то ли дело эти черные хитрые глазки, эти розовые щечки и веселые на них ямки…