Всеволод Соловьев - Капитан гренадерской роты [Сборник]

— А кто во всем виноват? — говорит архиерей. — Все он же — Остерман. Многие неправды творит в государстве купно с супругом правительницы… и война эта его же рук дело. Я на него многократно государыне говаривал, только ничего из этого не выходит. Невредим остается, ничто не льнет к нему…

— Да и манифест о правлении Анны Леопольдовны ведь тоже он сочинил, — замечает Темирязев.

— Как же, он, он, конечно! Он же и регенту помогал. Все, что ни творится, все от него исходит, а сам сух из воды выбирается…

Темирязев сделал глубокомысленную физиономию.

— Смотрите, преосвященный, вот вы говорите про регента, а ведь он регента сверстал с правительницей.

— Как так? Что ты? — оживился архиерей. — Это интересно! Постой, пойду принесу манифест…

И преосвященный с живостью, несвойственной его летам и положению, чуть не выбежал из комнаты и через несколько минут вернулся с манифестом.

— Покажи, ради Бога, в которой речи он сие сверстание учинил?

Темирязев раскрыл манифест, нашел место, прочел, и точно: вышло, что по смыслу манифеста Анна Леопольдовна должна править на том же основании, как и Бирон.

— Возьми вот перо, — сказал архиерей, — да поставь черту против этих слов, чтобы я не забыл, а то я что-то стал беспамятлив.

Темирязев провел черту.

— Ну, вот так, хорошо! — заметил архиерей. — Завтра же пойду с этим манифестом к государыне-правительнице и покажу ей, что все это подлинно Остермана дело.

Потолковав еще немного, Темирязев простился с Юшкевичем, а дня через два снова к нему заехал узнать, как идет это дело.

— Да что дело… идет дело, только не больно шибко, — ответил преосвященный. — Доносил я государыне обо всем: изволила сказать, что очень этим всем обижена, что право принцесс обошли. Только я ждал, что она будет говорить об Остермане, а она молчит, говорю тебе: не льнет к нему ничто, да и полно! Такую силу дали. Вот есть книга у нас — «Камень веры», чай, знаешь?

Темирязев кивнул головою.

— Ну, так вот эту книгу он взял да и запечатал, и сколько раз просил я государыню, чтобы распечатать приказала ту книгу, а до сих пор ничего не мог добиться. Мешает он мне, или сам, или через принца, да и как не мешать, посуди сам! Он нам всякие каверзы готов делать, потому мы ему противны: не нашего он закона. На все российское духовенство он, аки лев лютый, рыкает, безбожник! Только нет, так все это оставить невозможно. Скажи ты мне, знает ли тебя фрейлина Менгденова? Она в очень великой у государыни милости, через нее все можно оборудовать…

— Нет, не знает она меня, — ответил Темирязев.

— Ну, это все равно, а ты все же поди к ней, худого от этого не будет, — продолжал Амвросий, — поди к ней, не мешкая, и расскажи про манифест, про то, как сравнена великая княгиня с регентом, и ту речь покажи, что у меня отметил. И подкрепи ей, что все это дело Остермана; может, она будет великой княгине на него представлять и та нас не послушает, а ее послушает.

Темирязев задумался: не в его характере было в такие дела впутываться. Но он находился под влиянием Амвросия, и тот, наконец, так сумел уговорить его, что он решился повидаться с Юлианой и толковал только об одном, что нужно это сделать тайно, чтобы никто не мог проведать об этом свидании.

— Все это можно, — сказал архиерей, — я пошлю с тобой моего келейника, он тебе покажет крыльцо, откуда ты прямо можешь пройти к самой спальне фрейлины.

Так и сделали. Темирязев отправился со служанкой, и Юлиана, уже давно привыкшая ко всевозможным интригам, таинственности и неожиданным посещениям, немедленно приняла его.

Он был очень смущен неловкостью своего положения, начал заикаясь и со всевозможными отступлениями объяснять фрейлине, в чем дело.

Но она почти с первых же слов его перебила.

— У нас все это есть, мы все знаем, — сказала она, а затем и отправилась к правительнице.

Темирязев в смущении дожидался. Она вернулась через несколько минут и сказала ему, чтобы он сходил к Головкину и спросил его от имени Анны Леопольдовны: написал ли он то, что ему было приказано, и если написал, то привез бы. Сам же Темирязев должен был показать Головкину манифест и, выслушав, что на это скажет, вернуться обратно.

Робкий действительности статский советник, неожиданно попавший в деятели и заговорщики, и рад был бы от всего отказаться, вернуться преспокойно домой, но уже сделать это было невозможно, и он отправился к Головкину.

Тот взял манифест, прочел и сказал:

— Мы про это давно ведаем. Я государыне об этом доносил обстоятельно, а написано или нет то, что мне приказано, — так скажи ты фрейлине, что я сам завтра буду во дворце.

С этим ответом Темирязев направился к Юлиане.

Теми же таинственными путями вошел он в ее будуар и оторопел, перед ним очутилась не Юлиана, а сама правительница.

— Что с тобой говорил Михайло Гаврилович? — сразу спросила Анна Леопольдовна, почти не ответив на его поклон.

Темирязев передал ей слова Головкина.

— Мне не так досадно, — снова заговорила она, — что меня сверстали с регентом, досадно то, что право принцесс моих в наследстве обошли. Поди ты напиши таким манером, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде, волею Божию, государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству. В другом манифесте напиши, что если таким же образом государя не станет, то чтобы наследницей быть мне.

Темирязев стоял ни жив ни мертв, весь даже похолодел от ужаса.

Вот к чему привели его эти дружеские беседы с архиереем. Потолковать за ужином о злостных действиях Остермана он мог, и даже с удовольствием, пожелать этому Остерману всего дурного тоже было делом нетрудным, но вдруг самому писать манифесты, да еще и не один, а два, — это уже совсем другое.

— Да как же я, ваше высочество, писать буду?! — прошептал он, не смея взглянуть на Анну Леопольдовну.

— Как писать будешь?! — воскликнула она. — А так, как всегда это пишется. Что же тут такого? Чего ты боишься? Ведь ты присягал государю, присягал, что будешь мне послушен?

— Присягал, — заикаясь, ответил Темирязев.

— Ну, так если присягал, то и помни присягу, поди и сделай, как я говорю тебе, а сделав, отдай фрейлине. Только никому, как есть никому не моги и заикнуться об этом, помни о голове своей! — закончила Анна Леопольдовна грозно и вышла из комнаты.

Темирязев стал было дожидаться Юлианы, чтобы как-нибудь выпутаться из этого затруднительного положения, упросить ее, чтобы с него снято было такое неожиданное и тяжкое поручение.

Но сколько он ни ждал, фрейлина не показывалась.

Наконец он вышел из дворца и направился к себе, решительно не зная, как будет писать эти манифесты. Сам он манифестов ни за что писать не сумеет, следовательно, нужно обратиться к какому-нибудь способному на то человеку.