Всеволод Соловьев - Капитан гренадерской роты [Сборник]

Они прошли целую анфиладу освещенных и людных покоев и вышли на слабо озаренную матовым фонарем веранду. Тут никого не было.

— Ну говори, что такое вдруг так загорелось? — с недоумением спросил Острожский.

Князь Дмитрий Андреевич не знал, как и начать. Это объяснение несколько минут тому назад казалось ему таким простым, легким. Теперь же вдруг появилась мысль о возможности отказа со стороны князя Константина. К тому же его строгое и вдобавок еще утомленное и недовольное лицо не располагало к нежной откровенности.

— Да не мямли ты, ради Христа, крестник! — раздражительно торопил князь. — С утра уж я замечаю, что с тобой неладное что-то, — ну так и говори все прямо и по ряду…

Сангушко тряхнул кудрями и открыто взглянул в глаза крестному. Чего ему было, в самом деле, робеть этого грозного человека, перед которым все трепещут? Он пришел не за худым делом. Он пришел за своим счастьем, на которое имел полное право.

— Князь, — сказал он, — не откажи мне в своем благословении. Я и княжна Елена любим друг друга…

Константин Константинович никак не ожидал такого объяснения. Оно отвечало его душевным желаниям, но его, как человека старых нравов и обычаев, невольно смутила его форма. Он сдвинул свои густые брови:

— А ты как это знаешь, что Гальшка тебя любит? Видно, отец учил, да мало… Вот какое нынче время! Литовским князьям трудно и посвататься по дедовскому обычаю! Они теперь плевать хотят на опекунов и родителей… Им с руки смеяться над стыдом и честью девичьей…

Сангушко весь вспыхнул. Гнев подступал ему к сердцу и душил его.

— Замолчи, князь, замолчи, ради Бога! — вскричал он, хватая за руку Острожского. — Тебе, как отцу крестному, как другу отца моего, я позволяю бранить меня сколько душе твоей угодно. Но оскорблять меня я и тебе не позволю.

— А меня оскорблять, оскорблять мою племянницу ты можешь? — сдержанно проговорил князь, тоже краснея.

— Я люблю Гальшку, я жизнь готов отдать за нее — где же тут оскорбление?

— А вот где, — еще сдержаннее продолжал князь Константин Константинович. — До сих пор мы, литвины, пуще глазу берегли честь и стыдливость дочерей наших. Снаряжая невесту под венец, мы знали, что она войдет в дом мужа непорочною даже в своих помыслах, сохраненною от всяких соблазнов. Человек, честно искавший руки нашей дочери, приходил к нам за согласием, и если мы давали его, то он лишь тогда сближался с невестой, да и то на глазах наших. Брак — дело Божие, и к нему надо относиться свято, надо в чистоте душевной приступать к великому таинству. Постой, не перебивай меня… Вот ты говоришь, что Гальшка тебя любит. Значит, ты сам говорил с ней о любви, сам смущал ее, просил ответить. Тебе и не жалко было ее чистоты и невинности!

Да взгляни на нее — ведь она еще почти ребенок. Она доверчиво тебе ответила… И поверю ли я, что за этот ответ, если только была возможность, если кругом никого не было, ты не поцеловал ее?.. Ну, а если я, ну, а если ее мать, у которой над нею больше прав, чем у меня, не захочет ее отдать за тебя? Если сама Гальшка поплачет да и успокоится, и поймет, что ошиблась в себе, — ведь она тогда всю жизнь не смоет с себя твоего поцелуя…

Сангушко сам был воспитан в подобных взглядах, и они не показались ему ложными.

— Прости меня, князь, — сказал он, — быть может, я точно не прав; но уж дурного умысла во мне не было. Я просто не мог разбирать, не мог владеть собою… Да и то скажу тебе: мой поцелуй не опозорит Гальшки — я твердо верю, сердце говорит мне, что ни мне, ни ей не идти под венец с другими…

— А коли так, зачем же ты и пришел ко мне? — все еще с суровой миной, но уже внутренне смягчаясь, заметил князь. — Ну и решайте промеж себя все дело — пожалуй, хоть на свадьбу не зовите…

Сангушко понял, что гроза миновала.

— Преложи гнев на милость! — радостно улыбаясь, протянул он к князю руки.

— Что уж с тобой делать — теперь некому на тебя жаловаться, — просветлев взором и обнимая его, сказал Острожский. — А уж покойник батюшка задал бы тебе гонку. Только вот что я скажу тебе, крестник. Гальшка мне как дочь родная, и расстаться мне с ней трудно; но уж, коли отдавать ее кому, так, по крайности, своему православному литвину. Я твоему делу противиться не стану… Но ведь я не отец ей… Иди, говори с матерью…

В тоне этих последних слов Сангушке послышалось что-то, что заставило его тревожно вздрогнуть.

— Князь, скажи мне по душе, — быстро спросил он, — неужели мне нужно бояться отказа княгини Беаты Андреевны? Я ее так мало знаю, да кто ее, кроме тебя, и знает хорошенько…

— И я ее не лучше других знаю, — мрачно проговорил князь. — Не она откажет, так, пожалуй, ее духовник, это черное римское пугало, застращает ее муками ада… Чай, норовят Гальшку за католика выдать, а то и в монастырь упрятать… Ну, да уж, коли на то пошло, так мы еще посмотрим, чья возьмет… Завтра утром я сам буду говорить с княгиней. А ты пока молчи да веди себя, как подобает мужу, а не бабе.

Уверенный и решительный тон Острожского успокоил молодого человека. Ему хотелось горячо обнять и поблагодарить отца крестного. Но князь не любил излишних нежностей — он сдержал его порыв, и они молча вернулись в парадные покои замка.

Сангушко бросился отыскивать Гальшку, но ее нигде не было. Танцы кончились. Вереницы гостей парами проходили в столовые.

— Куда же это делась красавица Гальшка — ее не видно! — говорил один из гостей своей нарядной и утомленной даме.

— Ваша красавица вдруг почувствовала себя нездоровой и ушла спать. Как вы думаете, что должно скрываться под этим нездоровьем? — не без ядовитости спросила дама.

— Я думаю, ничего, просто усталость.

— А я так этого не думаю. Тут непременно что-нибудь да есть. Святая да святая — все только и знают. А я своими глазами видела, как эта святая мелькнула в темную аллею рука в руку с молодым князем Сангушко. А теперь вдруг это нездоровье…

И нарядная дама выразительно подмигнула.

Сангушко все слышал. Ему хотелось растерзать эту женщину, которая представилась ему отвратительной фурией. Он едва сдержал себя, едва сообразил, что всякое его слово, всякое движение с его стороны только повредят Гальшке. На его счастье, спутник наблюдательной гостьи молчал и этим помог ему вовремя остановиться.

— Подлые, грязные люди! — думал он. — Да, князь Константин прав был, когда бранил меня за мой поступок. Но, с Божьей помощью, скоро я буду прямым и законным защитником моей Гальшки.

Тихо теплились лампады в каплице княгини Беаты. Прямо перед входом стояла фигура Богоматери с розовым лицом, в золотой короне и белом атласном платье. На возвышенном мраморном пьедестале и кругом, по ковру, были разбросаны венки и букеты свежих и душистых цветов. У маленького, открытого и блестевшего драгоценной парчой алтаря из резной серебряной курильницы медленно и едва заметно уносилась вверх ароматная струйка дыма. Странное и таинственное впечатление производила каплица в мягком полусумраке лампад. Последние краски догоравшего вечера едва проникали в темные расписные витрины. Несмотря на точенное из слоновой кости распятие, поставленное на алтаре и теперь едва видневшееся из-за пышных гирлянд и букетов, трудно было вообразить себя в христианской молельне. Каплица княгини скорее походила на языческую божницу, посвященную какой-нибудь богине.