Евгений Салиас-де-Турнемир - Филозоф [litres]

— Что с тобою, Финоген? — удивилась Егузинская.

— Матушка! Ваше превосходительство. Заступитесь! За всю мою службу, на старости лет, посулено мне на скотный двор идти! Буду скотине служить. Как князь уедет восвояси, так и меня отправят. А чем прогневил, и сам не знаю.

— Да что было-то? — спросила Егузинская.

Финоген Павлыч рассказал все, что уже успело приключиться в доме с приезда князя.

— Двух часов нету, что прибыл, — пробурчала вдова, — а уже начудил! За что же он скамейку-то изрубить да сжечь приказал?

— Кто ж его знает, матушка! А главная сила, что солнышко проглядывает в диванную! В этом я провинился. А что ж я поделаю! Ведь десять лет, матушка! Человек старится! Так как же патрету не портиться? Заступитесь!

— Трудно, Финоген, сам знаешь. Сказать — скажу, так и быть. Братец меня выбранит, да это не беда! Но толку не будет. Отличися чем — простит. Ты знаешь его повадку. Отличись.

— Трудно, матушка! Как же я отличусь? Я бы вот хоть с крыши рад спрыгнуть во дворе. На все нужен тоже случай. А как тут теперь отличишься?

Егузинекая вспомнила, что в разговорах задержалась не в меру в прихожей, и быстрыми шагами двинулась к кабинету князя.

Между тем сын с женой, а затем дочь, по очереди явившиеся в кабинет, подошли к отцу, поцеловались с ним, поцеловали руку и уселись на больших креслах. Князь сделал несколько кратких вопросов о здоровье, о том, когда именно ждут в город царицу, затем заметил, что если не рад видеть поганую Москву, то рад поглядеть на бутырский дом.

— Все-таки молодые годы здесь я прожил! Войдешь сюда, на сердце будто тише станет.

— Вам бы, батюшка, завсегда и жить бы здесь, чем на Калужке, — заметил сын.

— Пустое болтаешь! — сурово отозвался князь. — Ты все по-старому! Двигаешь языком, не соображая, о чем он у тебя на ветер выщелкивает.

Князь хотел обратиться с вопросом к дочери, но в эту минуту вошла Егузинская.

Князь, встречавший сына, невестку и дочь сидя в кресле, медленно, якобы с трудом, поднялся при виде сестры и сделал два шага вперед. Егузинская поспешила подойти. Они расцеловались трижды.

Князь снова сел. Егузинская собиралась опуститься на ближайшее небольшое кресло, но князь тотчас обернулся к сыну и выговорил:

— Егорушка! Она, я чай, тебе тетка. Можешь побеспокоиться!

Молодой князь вскочил с места, озираясь и не зная, что, собственно, приказывает отец.

— Подай вон большое-то кресло.

Егор и жена его, а за ними и княжна бросились к огромному креслу, стоявшему поодаль, и потащили его.

Пронзительно завизжали несмазанные колеса кресла, десять лет стоявшего спокойно на своем месте. Князь поморщился. Когда все уселись, он обратился шутливо ко вдове-сестре:

— Ну, Пелагея Сиротинишна! Ваше превосходительство! Что поделываешь в первопрестольной Москве? Живется-то вам тут, поди, содомно и соромно. Замуж не собираешься вторично? Женихов не ловишь?

— Собралась бы, — отвечала Егузинская тем же тоном, видя, что князь хочет шутить, — собралась бы, братец, за какого, за молодого, так лет двадцати.

— Вот как! Так что ж?

— Да не берут молодые-то, а старого сама не хочу! — отшучивалась вдова.

— А ты лови… Соли иному франту на хвост посыпь. К колдунье поди, приворота попроси.

— Был у меня, братец, один жених недавно, да годами своими не подошел, — рассмеялась Егузинская. — Под девяносто ему. Поп венчать не захотел.

Князь тоже засмеялся, но таким сухим, дребезжащим голосом, который был настоящим подражанием визгу колесиков только что подвинутого кресла. Видно было, что и князь лет десять не смеялся; что и ему теперь понадобилась бы своего рода смазка.

— Ну, а ты что, Юла? — обратился князь к дочери, — рада-радехонька, что вынырнула с Калужки! Поди, тут, в Москве, ног под собою и головы на плечах не чаешь! Прыгала много?

— Нет, батюшка.

— Как нет?

— Всего не больше разиков двух в неделю бывали балы.

— А тебе бы всякий день по два?

— Что ж! Это бы хорошо, — отозвалась Юлочка и начала хохотать.

В ту же самую минуту раздался другой хохот, удивительно схожий. На этот раз смеялся попугай. Все обернулись на него.

— Ах! Сократушка! — вскричала княжна, — с тобой-то поздороваться я и забыла!

Юлочка вскочила, побежала к клетке и просунула палец. Попугай тотчас же подставил свою голову, и княжна начала бережно гладить его.

— Не тревожь его, Юлочка: он с дороги — поди, тоже уморился. Он с Фаддеем в тарантасе приехал. Пыль да ветер и птице не в удовольствие. Хотел было с собою в карету поставить, да свиньи-люди осмеют. Сядь-ка вот расскажи мне. Жениха не высмотрела себе в Москве?

При этих словах князя сидевшая пред ним дочь и все остальные как-то встрепенулись, переглянулись, но молчали.

Князь странно кашлянул и затем промычал:

— Должно, я промаху не дал! Видать, что у вас что-то есть. Ну-ка сказывай, дочка, кого высмотрела?

Юлочка взволновалась, вспыхнула и обернулась к тетке, как бы прося помощи.

— Ну, ты сказывай тогда, коли ее стыд берет, — обернулся князь к двоюродной сестре.

Егузинская точно так же заволновалась, задвигала руками, два раза разевала рот, чтобы сказать что-то, но смолчала.

— Вона как! — произнес князь. — Дело непростое! Ну, а ты, сын, тоже поперхнешься?

Молодой князь улыбнулся и, храбро двинув рукой, собрался отвечать, но, взглянув на тетку, остался с разинутым ртом.

— Тоже застряло в глотке, — пробурчал князь Аникита Ильич, не обращаясь ни к кому.

Наступило неловкое молчание, которое длилось несколько минут.

— Стало быть, вы, чада и домочадцы, — заговорил наконец князь, — изволили тут в первопрестольной начудить, наболванить? Такое у вас тут накувыркалось, что и сказать нельзя? Ловко! Хорош и я гусь, что к вам дочь на побывку отпустил! Юлочка! ты уж не повенчалась ли?

— Как, батюшка?

— Да так! Уж не повенчалась ли с кем?

— Да с кем же-с?

— Не знаю. Тебе знать! С разносчиком, с учителем, с Иваном Непомнящим.

— Что вы, батюшка!

— Да я-то ничего! А вот вы-то все и очень чего! Ты сестру еще не повенчал ни с кем? — язвительно и насмешливо обратился князь к сыну.

— Помилуйте, батюшка, — отозвался князь Егор.

— Отчего же вы все задохлись, когда я стал спрашивать, не выискала ли Юлочка жениха?

— А потому, — вдруг храбро заговорила Егузинская, — потому что вы, братец, верно отгадали. Есть у Юлочки жених, сватается. Сватает его Бахреева. Достойнейшая женщина, — сами ее знаете.

— Как не знать! Бахреева! Достойнейшая! Родную мать на тот свет спровадила, чтобы наследовать. У соседа, мелкопоместного дворянина, полтысячи десятин лесу оттягала судом. Да еще одно хорошенькое дельце за нею есть: какое — я при дочери-девице и сказать не могу. Вы, сестрица, я чай, помните. Как же можно! Достойнейшая!