Евгений Салиас-де-Турнемир - Филозоф [litres]

— Ну и хорошее дело. А то ведь не ровен час и убить можно! — смешливо произнес проезжий, входя в горницу, но все-таки не спуская глаз с рук офицера. Он сел на лавку к столу и сразу ловко опустил руку на пистолет.

— А все лучше я припрячу его! — выговорил он.

— Припрятывайте. А я этот возьму, — выговорил Галкин, доставая другой пистолет, который был у него на коленях.

Но вдруг он прибавил:

— Нет! Что же? Будет!.. Берите и этот…

И он подал ему пистолет.

— Зачем? — отозвался, смеясь, проезжий. — Куда мне разряженный? Я лучше этот приберегу.

— Берите этот. У вас разряженный. Нате. Оба берите. Впрочем, я очухался совсем. Хотите занять обе горницы и меня на улицу выкинуть, занимайте. Довольно. Я и так начудил, осрамился. Я ведь не проходимец какой. Видите, что на мне? Не чуйка!

Галкин поднялся, взял свой мешок и, обращаясь к вошедшему в горницу хозяину, произнес, подавляя вздох:

— Тащи мой чемодан вон да вели лошадей закладывать и меня догонять. А я вперед пешком пойду.

Голос Галкина, его лицо, его блуждающие глаза — все удивило проезжего. Он сразу понял, что с этим офицером недавно случилось что-нибудь особенное. Он, очевидно, не пьян, в своем уме, и только человек душевно расстроенный.

— Нет, стой! — выговорил он. — Я тебя, или вас, господин офицер, не выпущу. Вместе ночуем здесь и побеседуем. Шутка ли! Я должен тут целый час один ужинать. Не с холопами же мне беседовать. В них мне ничего любопытного нет… А вот вы оставайтесь. Я вас угощу. У меня всякое есть с собой. И вино хорошее. Поужинаем, выпьем. А там заляжем спать. Выспимся, завтра вместе в Москву поедем.

— Спасибо вам, — несколько спокойнее выговорил Галкин. — Я не в Москву. Я из Москвы, в полк.

— Ну, разъедемся в разные стороны. А все-таки малость сегодня покалякаем.

— Нет, увольте, — выговорил Галкин вежливее.

По мере того, что приезжий разговаривал с ним, он заметил, что имеет дело действительно с кем-то из крупных вельмож Петербурга. Ему казалось даже, что он видел где-то этого богатыря и что с его лицом, его фигурой связывается какое-то странное, особенное воспоминание. Если бы ему сказали, что этот человек крайне высокопоставленное лицо, пожалуй даже приближенное к монархине, то Галкин согласился бы тотчас же. Какое-то внутреннее чувство подсказывало офицеру, что самое лучшее поскорее убраться от сановника, особенно после того, что он здесь начудил.

— Нет, избавьте, увольте, — заговорил он несколько конфузливо.

Проезжий встал с места, приблизился к Галкину, положил ему руки на плечи и вымолвил:

— Ну, голубчик, не знаю, как вас звать. Ну, дорогой мой, соколик… Сделай милость. Ну, пожалуй, ну оставайся! Куда же вам идти? Ночевать негде, ехать в эдакую темь, тащиться будете да в яме заночуете… Да что тут толковать, не пущу я вас. Пожалуйте мешок.

Проезжий взял из рук Галкина мешок, бросил его на лавку и потащил его снова на прежнее место за стол.

Фигура и голос этого человека вдруг так подействовали на офицера, что он смягчился, сконфузился и не знал, что отвечать.

— Как прикажете, — вымолвил он наконец виновато.

— Приказывать не смею, а прошу. Гей, вы! — крикнул проезжий. — Тащи живо ужинать. Мы сейчас тут с вами плотно поедим и выпьем. А затем ты мне, господин стрелок, пояснишь, за что изволишь так палить по проезжим.

Богатырь сбросил с себя шапку, расстегнул ремень и, распахнув кафтан, уселся за стол, куда уже насильно засадил своего нового знакомого, совершенно такого же богатыря.

Чрез несколько минут после отданного приказания горница в Карповом доме преобразилась как бы в сказке. Вереница слуг прошла перед глазами сидящих, и каждый что-нибудь принес. Пред Галкиным, который, смущаясь и раскаиваясь, сидел около проезжего сановника, уже был накрытый скатертью стол, а на нем фарфор, хрусталь, серебро, разные холодные яства и разнородные бутылки вина. Когда все было уставлено, едва помещаясь на столе, сияя и блестя, лакей внес большой канделябр о пяти розовых свечах. Камердинер, по которому стрелял Галкин, остался один в горнице и, став у порога с салфеткой, выговорил шутливым голосом:

— Ле супе леверси!

— Чучело гороховое! — рассмеялся проезжий, весело принимаясь прежде всего за швейцарский сыр.

— Что ж. Опять не так? — отозвался лакей фамильярно. — Ну, так скажем… Ле супе лесерви. А по-моему, «леверси» лучше. Не так, что ли? скажите.

— Скажите. Это, братец, всякий учитель, коему деньги платят — откажется, — отозвался барин. — Так тебя до светопреставления и обучать все одному слову. Убирайся! Мы теперь такую беседу поведем, при которой тебе быть не подобает.

Лакей тотчас вышел тихо, затворив за собою простреленную дверь, и невольно тряхнул головой, поглядев на дыру.

— Ну-с, господин встречный-поперечный, — заговорил сановник. — Чокнемся! За ваше здравие и путешествие. Кушайте еще и ответствуйте… Как вас звать? По порядку. Имя ваше крестное, так сказать…

— Алексей, — отозвался офицер.

— Что? Вот как! Славно! Ну, а по батюшке?

— Григорьевич…

— Что-о? Что вы? Балуетесь, что ли? — удивился проезжий, откидываясь на лавке и прислоняясь к стене.

— Нет-с. Да что ж вам тут кажется чудесного? Алексей Григорьевич — самое простое наименование.

— Простое-то простое. Да не здесь, при мне, на Московской дороге, в этой избе… Да еще после нашего стрельбища. Чуда нет, а диво есть.

— Виноват, не понимаю…

— А фамилия?

— Галкин.

— Галкин! Час от часу не легче… Тоже птица. Скажи на милость! Вот так финт! Галкин?

— Да-с. Фамилия несколько смешная для других. Но я привык.

— Ничего нет смешного. Мало ли эдаких, так сказать, птичьих фамилий: Воронов, Сорокин, Воробьев, Грачев, хоть бы и Орлов.

— Да-с. Все эти прозвища, конечно, все одно. Только не Орлов. А уж особливо теперь.

— Почему же это… теперь?

— Потому, что в наши времена проявились графы такие… Орловы.

— Точно, но ведь они тоже по птице орлу прозываются, как и вы по птице — галке.

— Орел и галка! — рассмеялся Галкин. — Сходствия мало.

— Немного. Но обе — птицы.

— Сказывается, видать, птицу по полету. Уж я бы никак не мог стать графом Галкиным. Смеяться бы стали еще пуще.

— Нет. Перестали бы совсем, дорогой мой, — улыбаясь добродушно, сказал незнакомец. — Вот и с Орловыми было то же. Говорили все, что очень смешно выходит: дворянин Орлов, да вдруг граф… А теперь все привыкли. Да и они-то сами привыкли, что графы… Сдается, будто и родились таковыми, и никакой перемены не было.

— Нет-с. Сами-то Орловы много изменились, как все сказывают, — заметил Галкин. — Были товарищами в гвардии, каких мало. Золотые парни. А ныне сама гордость. Увидят Орловы радугу на небе — сторонятся или нагибаются, опасаются, шапкой бы не зацепить.