Борис Павленок - Преданный и проданный

Её императорское величество царица российская Елизавета Петровна пуще всего любила балы и позорища — театральные действия, нередко совмещая одно с другим. Рождественский бал в Анненгофском дворце как раз и являл собой такое представление. Казалось бы, всё указывало на вполне обычный, хоть и роскошный, императорский бал. Гремела музыка, двигались пары в неторопливом полонезе. Колебалось пламя свечей, играя в позолоте затейливых рам, обрамлявших портреты членов царской семьи, в хрустале многочисленных люстр и бра, драгоценных каменьях, высоких зеркалах.

Зал этого деревянного дворца — иных царская фамилия не имела — был небольшим, и потому паркет уминали пар пятьдесят танцующих да ещё обязательные для того времени шуты, — разного рода карлы и арапчата, шныряющие тут и там. Пары танцующих двигались чинно, сохраняя соответствующие моменту выражения лиц, и всё было бы ничего, если бы не одна странность: дамы были на редкость рослы, плечисты и неуклюжи, а кавалеры все как один невысокого роста, вертлявы и подозрительно упитанны в той части тела, что расположена ниже талии.

В первой паре шёл наиболее представительный из мужчин — стройный и сановитый молодой человек, одетый в шёлковый, тёмно-зелёного цвета с красными, отделанными золотым шнуром отворотами Преображенский мундир. Золотой с кистями пояс туго стягивал талию, расшитая опять же золотом и усыпанная бриллиантами перевязь свободно спадала наискось от плеча к бедру, золотые (всюду золото!) шнуры плавно колыхались, свисая с эполета. Стройные ноги, обтянутые атласными панталонами и белыми чулками, переступали легко и уверенно, словно порхая над паркетом. Светящееся белизной и свежестью лицо, украшенное щегольскими усиками, излучало довольство и высокомерие. Этот молодой Преображенский капитан был не кем иным, как императрицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси и прочая и прочая, самодержицей Российской, царицей Елизаветой, не имевшей равных себе в танцах, а все мужчины — переодетые в мужские костюмы дамы её двора, равно как дамы этих «кавалеров», являлись мужчинами в дамском одеянии.

Зрелище, надо сказать, было противоестественное и страшноватое, ибо многочисленные фрейлины её императорского величества не истощали себя диетами и не переутомляли свои тела гимнастикой, а потому и выглядели в мундирах, камзолах и фраках весьма нелепо. Правда, под всеми этими нарядами угадывались корсеты, но ведь возможности корсета тоже не беспредельны...

Мужские фигуры тоже имели свои изъяны, равно как и лица, — лишь два-три, ещё не тронутые бритвой, вполне могли сойти за женские. Но чтобы выбиться в придворные чины, требовались годы и годы не очень-то полезной для здоровья и хорошего цвета лица дворцовой жизни, и потому никакие белила и румяна не могли скрыть то фиолетовый нос, то чёрную щетину на щеках, а то и борозду морщины или шрама.

Елизавета, прекрасно зная, что к её молодости, свежести и стати крупного тела подойдёт любой наряд, предпочитала именно такие машкерады — без масок.

Вдруг царица прыснула от смеха: во время одной из фигур в стройных рядах танцующих произошла небольшая свалка — пухлый «кавалер» и гренадерского роста «дама», вся в фижмах и воланах, не смогли разойтись, ибо «дама», привыкшая в нормальной жизни к военному мундиру и строевому шагу, не учла, что на ней юбки до полу, а «кавалер», который сроду не нашивал шпор, не заметил, как эта чёртова загогулина намертво вцепилась в одну из многочисленных рюшечек. «Кавалер», тоненько взвизгнув и засучив ногами по паркету, упал и кубарем покатился под пышные юбки «дамы». Там, в полутьме кружев, он коснулся нежной своей щёчкой волосатой ноги и в ужасе шарахнулся назад. «Дама», в свою очередь совершив поистине гигантский прыжок в сторону, запуталась в юбках и рухнула на паркет, вызвав маленькое землетрясение и зацепив по пути другую «даму». Та задела своего «кавалера», и пошло-поехало, крики, толкотня и неразбериха воцарились в зале.

Искра смеха в мгновение обежала чопорные лица, отчего мужские физиономии над декольтированными платьями сразу же обнаружили свою корявость.

К Елизавете, едва не помиравшей от смеха, подошёл настоящий — не машкерадный — флигель-адъютант и, козырнув, что-то доложил. Всё ещё улыбаясь, императрица сделала музыкантам знак продолжать и вышла из зала.

В дворцовых переходах было темно, грязно и неуютно. Пламя редких свечей металось от проносившихся сквозняков, чёрные тени прыгали меж щелястых от старости брёвен и балок. Оглушительно скрипевшие под шагами Елизаветы половицы бесшумно пропускали многочисленных кошек.

Флигель-адъютант распахнул дверь и проводил императрицу внутрь небольшого покоя. Те же голые почерневшие брёвна, та же полутьма. Несколько человек, сидевших на лавках друг против друга, встали и согнулись в низком поклоне при виде царицы. Она прошла как сквозь строй, кивая напудренным париком, и села в тяжко скрипнувшее кресло под образом Спасителя.

— Приглашаю садиться, господа бояре. Зачем кликали?

В ответ, охая и опираясь на посох, поднялся ближний к ней старик. Сверкнул белками в провалах глазниц, заговорил, шепелявя беззубым ртом:

— Извини, матушка Елизавета Петровна, что оторвали тебя от дела потешного. Но сговорена была встреча на сей день. Мы подумали, не запамятовала ли, часом?

— На голову не жалуюсь. — Елизавета, сняв треуголку, расправила букли парика. — Видишь — явилась.

— Вижу... — Старик пожевал неодобрительно губами. — В машкерадной одёжке.

— А это чтоб не забывали, кто на трон меня поднял. — Улыбнувшаяся было Елизавета встретила насмешливый взгляд старика и нахмурилась, тронула рукой эфес шпаги. — Сё не машкерадная принадлежность, а оружие. И платье — мундир Преображенского полка, коего капитаном и командиром я состою в гвардии по указу Сената. У кого память отшибло, напоминаю.

Боярин ехидно сощурился.

— Пугаешь, матушка? А гвардию кто направлял?.. Оно, конечно, когда многие штыки вместе сдвинуты, на них и сидеть можно. А ну как на один соскользнёшь?

Лицо Елизаветы налилось пунцовым цветом, глаза недобро сверкнули, но поднялся мрачного вида боярин и гаркнул:

— Князь Голицын, пошто свару затеваешь? Дело говори! Нам, Долгоруким, невместно с вами, Голицыными, в одном доме-то быть, не то что в одном покое. Но коль интересы престола требуют, мы пришли сюда и не пререкаться хотим...

С лавки вскочил совсем тщедушный — ну, право, мощи — дедок и заговорил неожиданным басом:

— И то правда. Наш род не чета вашему. Если ты запамятовал, князь, я напомнить могу. Наши предки Святославичи — Глеб, Давид, Олег, Роман, Ярослав — в день второго мая одна тысяча семьдесят второго года, когда мощи Бориса и Глеба прибыли в Киев...