Сергей Зайцев - Седьмая печать

Кухней у Ахтырцевых уже лет пятнадцать как заправляла Генриетта Карловна — пожилая одинокая шведка с орлиным носом, выдающимся подбородком и глубоко посаженными водянисто-голубыми глазами. Если бы в Эрмитажном театре ставили для детей государевых пьесу по русским народным сказкам и искали бы исполнительницу на роль Бабы-яги, то лучшей исполнительницы, лучшего типажа, чем Генриетта Карловна, во всём Питере не сыскали бы. При всей своей довольно свирепой внешности она была, однако, добрейшей души человеком, и даже самые маленькие дети не боялись её; более того, дети Генриетту Карловну любили, потому что у неё всегда готов был для них маленький гостинец, и заглянувший на кухню без лакомства не оставался. А уж кулинарка она была — всем знакомым на зависть. У неё ни разу не пригорел пирог и ни разу не убежало молоко. Блюда готовила по каким-то старым шведским книгам, доставшимся ей ещё от бабушки. Иной раз блюда Генриетты Карловны были очень немудрёные, в другой раз затейливые, но всегда — очень вкусные. Дети обожали её пудинги, суфле, шарлотки, всевозможные пирожные, бланманже. На этом простеньком удовольствии сладко покушать, исключительно на нём одном, основывалась довольно крепкая привязанность детей к Генриетте Карловне. Родители не воспринимали эту привязанность всерьёз; пока дети знают только такие простые удовольствия, пока не разовьются до того, что станут понимать удовольствия более высокого порядка (что здесь говорить о высших удовольствиях ума! хотя бы взглянуть на удовольствия вроде в поле выйти и ветра глотнуть, на удовольствие посумерничать тихим и прозрачным октябрьским вечером на берегу реки, на удовольствие обнять ствол старого дерева в лесу и ощутить его необоримую силу, на удовольствие созерцать тихой ночью луну и звёзды и отражение их в застывшей глади озера), с ними и о их привязанностях трудно говорить не шутя... Генриетта Карловна царила на кухне, но, человек от природы скромный и знающий своё место в доме, редко показывалась в комнатах; точнее будет сказать, она вообще не показывалась в комнатах, если её зачем-нибудь не звали хозяева; покончив с делами, она обычно сидела у тёплой печи с какой-нибудь немецкой книгой на коленях. Зато дети, в особенности младшие, часто пропадали на кухне. Николенька, случалось, за Генриеттой Карловной хвостом ходил и, ожидая лакомства, всё что-то ей рассказывал, мысли ей свои поверял, большей частью о том, что видел, как зеркало был, и всё спрашивал, спрашивал. А она бывало, наслушавшись, корила малыша за чрезмерную его разговорчивость; страшненькая, конечно, старушка, с лёгким шведским акцентом говорила красивые вещи: «Nicolas, мальчик! Плохо — много болтать. У каждого человека есть энгел. Что человек говорит, энгел на крыльях записывает. Так всю жизнь он записывает. А когда придёт Страшный суд, энгел представит крылья. И с человека всё-всё Господом спросится, за всякое глупое слово человек ответит. Плохо — болтать лишнее...» — и крючковатыми сухими пальцами она щекотала малышу животик. Николенька поражался: «Неужто у ангела моего такие большие крылья!..»

Размещалась большая семья в большой же квартире. Почти половину первого этажа занимала квартира Ахтырцевых — не менее десяти комнат: большая гостиная, малая гостиная, столовая, буфетная, кабинет отца, спальня родителей, комната Сони, две или три детские.

Надя очень любила бывать в просторной комнате у Сони. Несмотря на множество модных драпировок — портьер и ковров, ламбрекенов над дверями и окнами, — здесь было много света. Поэтому иначе, как светёлкой, комнату Сони трудно было назвать. Ореховый столик для чтения и письма; на нём керосиновая лампа с уютным, зелёным, стеклянным плафоном. У столика гнутые ножки и лаковая столешница в шахматную клеточку. Три выдвижных ящичка, а в ящичках, помимо прочего, — по веточке лаванды. Откроешь ящичек, и из него поднимается к тебе волна нежного аромата... Диванчик и два кресла, обитые плюшем, отделанные бахромой; всегдашние подушечки с кистями. Широкая кровать. Куда ни погляди, всюду бархат и плюш, всюду атлас и батист. Вышитые картины на стенах — Сонечка много лет занималась вышивкой. Натюрморты. Казалось, персики с них можно взять и надкусить. На подоконнике — пяльцы и шкатулки с нитками всех цветов и оттенков. Книжный шкаф на две дверцы. Всё книги по медицине и номера журнала «Медицинский вестник», но Надя как-то увидела среди этих сокровищ и парочку романов. Что за романы, спрашивала. Соня ответила: из тех, что разрешил отец.

...Генриетта Карловна дала каждому из детей по тарталетке, что достала недавно из пышущей жаром печи, а Маша в каждую тарталетку положила по большой ложке овощного салата, приправленного пахучим постным маслом. Как было говорено, «для аппетитцу» и «русский аппетит никому не повредит». Дети, перекладывая горячие ещё тарталетки из руки в руку, были счастливы.

Соня тут сказала детям, что Надя умеет на фортепиано, и дети просили Надю сыграть. Они обступили её гурьбой и заглядывали ей в глаза, а потом повели её к пианино, взяв за руки. Отказать было невозможно.

— Сыграй, сыграй!.. — дети просили её так запросто, как будто она была такой же ребёнок, как они; это подкупало.

Надя села за инструмент, подняла лакированную крышку и взяла несколько тихих аккордов.

— Не знаю, право. Я так давно не упражнялась, — она задумалась.

Дети расселись по стульям.

Надежда сыграла им лирическую тему из Глинки. Дети сидели тихо. Они бы, пожалуй, от лирической темы заскучали, но скучать им не давали их тарталетки, от коих дети поминутно откусывали и на кои с удовольствием посматривали (много ещё осталось, и потому на славу разгуляется русский аппетит). Но вот Надя, размяв пальцы, оглянулась, бросила на слушателей исполненный лукавства взгляд и заиграла живую польку — громко заиграла, весело. Дети крепились-крепились, да сорвались со своих мест. И началась тут настоящая вакханалия; дети плясали и скакали, дети смеялись, забыв свои объеденные тарталетки на стульях. Было много крика и топота. На шум прибежала переполошённая Маша. Заглянула в гостиную и мама — заглянула и с великодушной, царственной улыбкой исчезла.

Когда пришёл со службы глава семейства, Маша принялась накрывать на стол. Она принесла из кухни много всяких вкусностей. Особо порадовала Генриетта Карловна хозяев и гостей большим — на весь противень — пирогом с брусничным вареньем. Это был обычный русский пирог, покрытый решёточкой из теста, который все почему-то называли шведским. В прошлое посещение дома Ахтырцевых Надя уже пробовала брусничный пирог Генриетты Карловны; брусничного варенья, кисловато-сладкого и чуточку горчащего, было в пироге так много, что при надкусывании варенье выползало «из всех дыр»; это одновременно и раздражало, и радовало: раздражало тем, что Надя боялась испачкаться (и пачкалась — и щёки и подбородок у неё были вымазаны вареньем, как у сидящих рядом маленьких детей, и всем было смешно), а радовало тем, что этот щедрый домашний пирог так сладко отличался от пирогов торгующих в людных местах пироженщиков...