Дмитрий Иловайский - Эпоха Михаила Федоровича Романова

Посланец польско-литовских сенаторов Воронец прибыл под Смоленск и доносил, что в Москве он нашел великое расположение к миру и принимаем был везде с большим почетом, так что и посольство свое отправлял сидя, что для гонцов там вещь необыкновенная. Кормили и поили его до отвалу, а на отпуске бояр через приставов прислали ему добрый поминок. Они просили передать панам-раде, чтобы те наводили короля на заключение мира, и что их царь приневолен был к войне отцом своим покойным патриархом Филаретом (причем рассказывал посланцу приведенную выше сцену между отцом и сыном). Теперь же, когда патриарха не стало и Михаил царствует на всей своей воле, он хочет прекратить всякое кровопролитие, падающее на душу его родителя. Воронец прибавлял, что в Москве слышал такую молву: патриарх скончался ровно через год в тот самый день, в который московское войско перешло литовский рубеж.

Московские посланцы, Горихвостов с Пятым Спиридоновым на пути к Смоленску были умышленно (по поручению короля) задержаны Казановским и Гонсевским под предлогом прочтения имевшейся у них боярской грамоты. Казановский и Гонсевский, как известно, стояли тогда в острожке недалеко от Вязьмы; отсюда они в разные стороны посылали партии для грабежа и опустошений. Только в половине февраля посланцы прибыли в королевский лагерь под Смоленск, но единственно для того, чтобы присутствовать при заключительном акте Смоленской эпопеи.

Последние полтора месяца были только медленной агонией для нашей армии, стесненной и запертой со всех сторон. По-прежнему русские партии выходили из лагерей для рубки дров и продолжали терять много людей в этих вылазках. Томимые голодом, такие партии, иногда, пользуясь ночною темнотой или оврагами и кустарниками, устраивали засады для транспортов, отправляемых из Смоленска в польско-литовские лагери. Хотя и с потерею некоторых товарищей, смельчакам нередко удавалось перехватить эти транспорты и возвращаться с добычею съестных припасов. Такие вылазки, конечно, заставили неприятеля удвоить предосторожности. Король велел для транспортов устроить дорогу, обставленную с обеих сторон засеками или сваленными деревьями, и поставить на этой дороге два укрепления с гарнизонами, зорко следившими за ее безопасностью…

С своей стороны, неприятели вздумали перехватить коней, которых московские люди водили на водопой, и полковник Поттер устроил для них засаду около днепровского берега. Но перед тем один француз-реформат из полка Вейера перебежал в русский лагерь и убедил Шеина воспользоваться беспечностью некоторых близ стоявших литовских отрядов, чтобы внезапно на рассвете напасть на них, перейдя Днепр по толстому льду. При этом движении отряд наткнулся на помянутую засаду полковника Поттера, которая обратилась в бегство, думая, что этот отряд именно шел против нее. В свою очередь, и русские, полагая, что их намерение обнаружено, стремительно, с криками бросились на неприятельские шанцы, будучи поддержаны пальбою из тяжелых орудий. Но по всей неприятельской линии поднялась тревога и также открылась сильная канонада. На русских ударили запорожцы из ближнего своего лагеря. С батарей Жаворонковой горы начали бомбардировать лагерь Шеина. Последний, по своему обыкновению, не двинулся с места и не подкрепил высланный отряд, который и должен был без успеха воротиться назад. Из сколько-нибудь значительных дел в эту последнюю эпоху обложения следует еще упомянуть нападение неприятелей на церковь Св. Петра, превращенную в крепостцу и входившею в сферу Московских линий; она стояла на левом берегу Днепра почти насупротив Девичьей горы и связывалась с главным острогом бивуаками вспомогательного татарского отряда. Нападение произведено было ночью со стороны Смоленска под начальством Даниловича, воеводы русского (т. е. Червонорусского). Он завладел церковью, разгромил и зажег татарский стан; но по звону набата с колокольни, на которую бросился русский гарнизон этой крепостцы, из русских острогов подоспела помощь; она выбила из церкви засевшую там пехоту и драгун; неприятель с большою потерею отступил.

Подобные отдельные стычки не могли иметь влияние на ход событий. Русская армия продолжала таять от болезней и недостатка пищи. Ежедневно хоронили от 20 до 30 трупов. Подговорные грамоты, склонявшие иноземных наемников к измене, отчасти действовали: между низшими офицерами и простыми солдатами дезертирство все возрастало, особенно много переходило из полка убитого Сандерсона. Внутри лагеря увеличивались раздоры и неповиновение; иноземные полковники почти перестали слушать Шеина; его товарищи воеводы входили с ним в препирательство. Так, Прозоровский предлагал взорвать орудия, набив их порохом, взорвать склады пороха и затем силою пробиваться сквозь неприятеля; а Шеин, верный своей пассивной системе обороны, кричал, что он не бросит наряда и при нем сложит свою голову! Но в то же время он уже искал спасения в самостоятельных переговорах о перемирии. Эти переговоры должна была вести назначенная прежде комиссия для размена пленных, с прибавлением некоторых других лиц. С русской стороны уполномоченными были дворяне Сухотин, Озерецкий и Лугвенев, иноземцы-полковники Лесли и Яков Карл, а с польской покоевые дворяне Андрей Рей и Харлинский, полковники Корф, Розен, Бутлер и др. В ответ на предложение о перемирии, по королевскому поручению, гетман составил две грамоты: одну к Шеину, призывавшую его положить оружие и сдаться на милость короля, другую к иноземным полковникам, приглашавшую их немедленно перейти в королевскую службу. Эти грамоты были посланы с трубачом к русскому лагерю. Московские воеводы сначала не соглашались, чтобы иноземные полковники вели отдельные от них переговоры с неприятелем и приняли от него грамоту, ссылаясь на пример таковых же наемников в польском войске; однако должны были уступить; но обе грамоты возвращены назад без ответа, как предлагавшие невозможные условия. Тогда король велел перевезти из Смоленска на Жаворонкову гору еще несколько больших пушек и усиленно стал бомбардировать лагерь Шеина. Тот в конце января возобновил переговоры о перемирии. Комиссары обеих сторон собрались на Жаворонковой горе в ставке Сигизмунда Радивила, родственника литовскому гетману. Большое затруднение встретилось со стороны титула московского государя, которого поляки не хотели признать. Несколько раз переговоры готовы были прерваться вследствие слишком тяжелых условий, предлагаемых поляками. Но тогда возобновлялась бомбардировка с Жаворонковой горы, усиливались с разных сторон нечаянные нападения на осажденных, державшие их в постоянной тревоге и крайнем утомлении; голод и смертность все возрастали, дисциплина все падала и многие ратные люди громко требовали перемирия.