Александр Донских - Отец и мать [litres]

«Эх, ты, Аника-воин! – ласково думает сын, и ему хочется приобнять своего стареющего, одинокого отца, подбодрить его как-нибудь. – И вправду, каким манером сохранить душу? Ведь чтобы попасть в коммунизм, нужно бороться, а то и воевать снова доведётся. И где ж в этакой кутерьме думать о душе?»

– Да будя тебе, батя, дуться! – улыбаясь, трясёт он отца за плечо. – Я бы тоже взял коней в коммунизм: хар-р-рошие они люди!

Илья Иванович ловко, но неторопко сладил козью ножку, прикурил, после долгого выпускания дыма, сказал, зачем-то чеканя слова:

– Ладно: бог с ними, с конями. Никита с высокой трибуны изрёк: скоро-де быть коммунизму, что уже нашему поколению жить-да-быть в нём, – веришь?

– Верю, – тотчас и чеканно же ответил сын.

Отец пристально, если не сказать, что въедчиво, заглянул в его глаза:

– А что, верно кто-то сказал: если человека лишить веры – хана ему.

– А ты веришь в коммунизм?

Отец, хмуро-хитро щурясь, потягивал и выпыхивал душистый и пряный махорочный дым – «табачок со своего огорода», любил он прихвастнуть, – помалкивал.

– Не – веришь? – не унимался сын. – Или – веришь?

– Не верю, что не верю, – теперь уже усмехался отец. Заглянул в застрёху замороженного окна: – Уже заполночь, утро, глядишь, вечера мудренее окажется, а посему, сын, давай-ка, приземляться… ко сну, – как-то по-особенному, словно бы растягивал гармонь, произнёс он «приземляться». – По ране к матери сходим. А обраткой заглянем к Кузьме. У него, чай, и узришь коммунизм, или, как он калякает с похохотцей, «мою коммунизму», то бишь семью.

– Как он поживает… с Натальей? Хотя и перебрасываемся письмишками, да бумага-то всё терпит.

Афанасий хотел лишь спросить «как он поживает», однако в последнее мгновение отчего-то прибавил, во внезапно прихлынувшем волнении даже поперхнувшись, «с Натальей». Подумал, сердясь на себя, что не вынюхивает ли, не хочет ли сравнить себя с братом и втайне не порадуется ли, если отец скажет: не шибко чтобы?

«Экая я, однако, свинья!»

Отец сказал:

– А что имя: живут – хлеб жуют. По-доброму, ладком живут-поживают. Отписывали мы тебе: уж второго родили. А посему Кузе нашему надо крутиться-вертеться. После пищевого техникума он, как устроился в заготовительную контору при Усольском мясокомбинате áгентом по закупке скота, так и впрягся в гуж. Не человек он ноне – конь ломовой. Можа, такие кони и дотянут до коммунизмы общей, – а? – с заговорщицкой веселинкой подмигнул он Афанасию. Но ответа не ждал: – Да-а, не разгибаясь и не выпрягаясь творит свою коммунизму наш Кузя. Кузьма Ильич. И при должности солидной, и сыты, обуты да одеты домочадцы его, и лишняя какая-никакая деньга завелась. Дом в прошлом годе с тестем отгрохал. Я там середь них мало-мало повертелся: стены конопатил, доски подносил, где молотком ударял по гвоздю. Осенями, слыш, мотоциклом Кузя обзавёлся, подумывает о «Победе», – вона она, коммунизма-то наша! – как-то по-особенному, Афанасию показалось, что задиристо, произнёс он «наша».

– Свою коммунизму, говоришь, строит? – не скрывая неудовольствия, поморщился сын.

– Ну да.

– Коммерсантом, выходит, заделался брательник мой? К хлебному месту прилепился?

– Ну да, – очевидно притворялся отец, что не замечает раздражения старшего сына. – Денно и нощно колесит по деревням нашего района и соседних, выбирает и оценивает для комбината скот, бумаги разные гербовые подписывает с колхозами и совхозами, и с частниками тож работáет. Портфелище у него завсегда брюхастый.

Помрачневшему Афанасий не хотел разговора о брате, он подумал, что отец, похоже, не столько гордится Кузьмой, сколько подзуживает и дразнит его, старшего брата, будто хочет сказать: «А ты, Афоня, то бишь Афанасий Ильич, чем разжился на своих комсомольских да партейных хлебах? Впроголодь держишь семью али как?»

Перебив отца, спросил о видах на урожай, о подготовке колхоза к посевной.

Отец не обиделся:

– Ты, Афона, я погляжу, прям-таки как наш парторг Селиванов Петька. Извиняюсь: Пётр Семёныч. Помнишь, Петьку-водовоза, парнишкой вечно соплями весь растекался и засыпал на бочке, пока подкатит с водой к конюховке? Ну, вот, сообщаю: после армии пришёл к нам Петром Семёнычем. Он, как ехать ему к отчёту в райком, пытает первого-встречного: скока дал, скока ишшо дашь? В особинку «ишшо» ему интересно. Про надорванные жилы человечьи не справляется. А между расспросами сидит-подрёмывает у себя в кабинетике, как в былые поры на бочке с водой, только что ноне слюней не пускает на волю. Кто шутейно стукнет в окно – вздрогнет, схватится за ручку и бумажку – строчит важную мыслю. Ну, ну, Афанасий, чего надул щёки да зарделся раком варёным? Уж и нельзя малёшко ругнуть партейных, что ли? Понимаем: все мы люди, все человеки, – хитро щурился отец. – У вас-то там, в городах, середь партейцев придурков рази нету?

Афанасий усмехнулся, покровительственно потрепал отца за плечо, но сказал грустно:

– Один, кто знает, не перед тобой ли.

Отец строго и пристально посмотрел на Афанасия:

– Поди, сын, перебрали мы с тобой: несём чёрте чего. Давай-кась, что ли, на боковую: утро вечера, что ни говори, мудренее.

– Что ж, давай. Может, к утру станем мудрее.

Улеглись спать. Илья Иванович уснул быстрым, здоровым сном натрудившегося за день человека, и его нос музыкально и тоненько посвистывал из-за занавески родительской спаленки. Афанасию же, расположившемуся в горнице за другой занавеской на своей юношеской кровати, мучительно не спалось. Кровать была широкой и длинной. Когда-то Илья Иванович смастерил её, как сказал жене, на вырост пацанам, и раньше оба брата, Кузьма и Афанасий, а до ухода на фронт и старший с ними, Николай, ласково именуемый в семье Коляшей, спали на ней вместе и довольно свободно. Однако сейчас Афанасию мнилось, что как-то стеснённо ему, неудобно в ней, что даже – поразительно – жмёт бока. Ворочался, вздыхал. Нудно и нежеланно думалось, что, видимо, вырос он из деревенской жизни, как – всё же усмехался – и из этой кровати. Но он верно и бережливо чувствовал, что именно здесь и сейчас его душа стала оживать, распрямляться, и в груди делалось просторнее, легче.

И, может быть, уже на пороге сна, светлячком света в потёмках избы, подумалось, что обязательно надо Юрика сюда возить.

Утро.

Воскресенье.

Тишина.

Пахнет парным молоком и смолой.

Отец, по привычке, встал ещё затемно, настрогал лучин, затопил печь, поставил чугунок свариться борща. Возможно, весёлое и бойкое перещёлкивание смолистых поленьев и разбудило Афанасия. На какую-то минуту ему показалось, что он – или в детстве, или в юности. Стóит раздвинуть занавеску – и через дверной проём горницы в глубине дома увидит он на кухне мать, хлопочущую с чугунками и сковородками у печи, увидит всеми любимого в семье, да и в целой Переяславке, молодцеватого брата Коляшу, неизменно по утрам упражняющегося с гирями, обнаружит у себя под боком просыпающегося в сладких потягах худосочного Кузю. И Афанасий в каком-то внезапном нетерпении широким махом раздвинул занавеску.