Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Если так, если я какой-то недовер , как ты меня однажды назвала, то для меня, выходит, не устроится с помощью Божьей?

– Устроится. Для всех устроится.

– Ты уверена?

– Я знаю.

– Опять – «знаю»! Хм.

Он в замедленной красивости опустил её волосы, в прихорашивании, как парикмахер, пригладил их ладонями.

– В твоих волосах я сейчас себя почувствовал птенцом в гнезде: надёжно и ласково закрыт от мира. Катенька, ты моя берегиня, моя путеводительница, моя вдохновительница. Как скажешь, так я и сделаю.

Помолчал. Прищурился:

– Ждать помощи Божьей?

– Ждать. – Она по-прежнему и увлечённо смотрела вдаль. – Жить и ждать.

– Молиться, поститься, каяться, причащаться? – небрежной скороговоркой перечислил Леонардо.

– Если можешь и хочешь.

Наконец, посмотрел по направлению взгляда Екатерины.

– Куда ты смотришь?

– Вдаль.

– Зачем?

– Я люблю просторы. Привыкла к ним с детства: в Переяславке с ангарских берегов и холмов далеко-далеко видно. Во все пределы земли и неба.

– Я тоже люблю просторы. Но – новые. А на эти мы с тобой смотрим каждый день. Что же там ещё может быть интересного?

– Там земля и небо. Они всегда интересны, потому что преображаются непрестанно. Когда смотришь вдаль, ярче чувствуешь, что мир Божий.

– Повсюду на земле земля и небо. А бывает – новые города, новые мосты, новые леса, новые дюны, новые горы, новые дороги, новые поезда, – ну, много, много чего-то нового, другого. Ты хотела бы посмотреть мир?

Екатерина молчала и смотрела вдаль.

– Другой мир хотела бы посмотреть? – зачем-то уточнил свой вопрос настырный Леонардо, уже отвернувшись от окна.

Екатерина неожиданно улыбнулась в его глаза и сказала:

– Конечно, хотела бы. Но сейчас у нас с тобой по расписанию ужин. Живо мыть руки и – за стол… путешественник!

– Вечно ты всё переведёшь в насмешку, в издёвочку, – притворился обиженным Леонардо. – А если я захочу тебя съесть – как ты на это посмотришь?

И он подхватил её на руки и закружил по горнице.

– Подавишься!

Она, как спасение, ловила глазами свет окна, а он любовался переливчатым разбросом её волос и размётывал искрами слов стих за стихом:

– Сты-ы-ынет бо-о-орщ, товарищ Есенин!

– О, да: борщ! Не слово, а музыка сфер!

С родителями Леонардо и даже с его сестрой Маргаритой, злоязычницей и лицемеркой, так брат за глаза и в глаза именовал её, Екатерина сошлась крепко и душевно, но не сразу со всеми, в особенности с Софьей Ивановной не тотчас получилось. Понимала Екатерина со смиренностью: что не говори, а свекровки – они народ не общего порядка.

Мама Леонардо по своей природе была курицей-наседкой: цыплёнок рядышком, под крылышком – а потому, несомненно, цыплёнок в благополучии. А совершенно домашний и трудно, неспешно взрослеющий, но уже немолоденький летами, цыплёнок Леонардо внезапно хоп – и выпрыгнул из-под крылышка, да к тому же тотчас зажил по своему разумению, да отдельно, – сердце мамы в смятении, только что не в надрыве. Через день, через два, редко через три первые недели, с месяц, – Софья Ивановна с авоськами, полными снеди и каких-то вещей, являлась к молодожёнам в их домик над Иркутом, и хотя вся улыбчивая, доброхотная, деликатнейшая, однако бдительная и чуткая Екатерина примечала – свёрк-посвёрк свекровка глазами туда, сюда. И в тот, и в другой угол тайком или как бы ненароком заглянет, и пальцем по тому, по другому предмету промахнёт, и полотенцы потрогает-понюхает, и в кастрюли заглянет, попробует оттуда и тоже понюхает. Однако в присутствии – на глазах – невестки – ни-ни: ничего такого не позволяла себе, смирно сидела, приятные разговоры вела, – понимала Екатерина: не обидеть бы её, хозяйку.

Софья Ивановна выкладывала на стол припасённые продукты – пирожки, блины, вареники, пельмени, печенье, салаты, каши и чего-нибудь ещё и ещё. Всё недавно с пылу с жару, в укутанных кастрюльках, в баночках, в бидончиках, в кульках, всё восхитительно вкусное, всё замечательное, всё приготовленное с любовью и выдумкой виртуозного кулинара.

– Катенька, Леоша, покушайте: для вас старалась, – зазывала настойчиво обоих, но беспрестанно подкладывала в тарелку исключительно Леонардо.

– Ну-у-у, мамá! – уже, бывало, взмолится он, всё также на утончённый дворянский манер произнося «мамá». – Ты хочешь, чтобы я лопнул? Катя, срочно спасай меня: съешь вот этот пирожок или украдкой от мамá спрячь!

Мало-помалу Софья Ивановна утихомирилась-таки: Екатерина оказалась доброй хозяйкой, чистюлей, хлебосольной, не перéчной. Готовила, правда, несколько однообразно: по деревенской привычке – картошка, капуста, мясца немного, что-то ещё со своего огорода; к кулинарным изыскам не была приучена в доме матери. Однако выходило у неё вкусно, сытно; Леонардо от души наедался, да неизменно просил добавки. Поддерживала порядок в доме и во дворе с огородом безукоризненный. А Леонардо, видела мать, у неё всегда «обстиран», «отглажен», «починен». Сама она – «аккуратистка», каких ещё поискать надо, рассказывала всюду свекровка

Софья Ивановна знала о неизбывной беде Екатерины. С Константином Олеговичем они судачили, рядили так и этак, но как помочь горю – не знали. Разговоры о ребёнке, когда бывали с сыном и невесткой, у них были под молчаливым запретом. Но как-то раз, под влиянием восторженных чувств, у Софьи Ивановны вырвалось:

– Вот бы, ласточки вы мои, в ваш славный домок ребёночка!

Леонардо вздрогнул и вонзился взглядом в мать. Софья Ивановна, спохватившись, прикрыла рот ладонью:

– Ой, Катенька, прости, меня, старую дуру.

Екатерина отозвалась мгновенно, но ровно, твёрдо, тихо:

– Всё в руках Божьих, Софья Ивановна. – И осенила себя крестным знамением, поклонившись в уголок на свой укромный, но искристо сияющий киот.

И Софья Ивановна вслед перекрестилась. Но сначала неправильно, не по канону, – слева направо; опамятовалась – ещё раз, справа налево. Неожиданно уткнулась в плечо невестки и, глубоко и тяжко вздохнув, заплакала, зарыдала, как по покойнику.

– Мамá! – отчаянно и голосисто вскрикнул Леонардо, перегибая в зацепе свои тонкие, нервные пальцы.

– Лео, – с притворной строгостью сказала Екатерина, – а ты почему сегодня не промёл во дворе? Мы с тобой заранее договаривались.

Мать и сын, как оглоушенные, посмотрели на Екатерину, силясь понять: о чём она сказала?

Первым опомнился Леонардо:

– Мамá, присмотрись к Кате: видишь, на её губах – улыбка? Я же тебе говорил, что она стала постоянно улыбаться, что бы ни случилось. Как Мона Лиза. Не улыбается – светится. А если улыбается, значит, счастлива. Светится счастьем, как порой пишут в романах. Правильно я истолковываю, товарищи женщины? И сообщаю вам по секрету: счастлива оттого, что я у неё есть. Правильно, Катя?