Александр Донских - Отец и мать [litres]

Коляньку-Коленьку нашего, скажу тебе по секрету, я ему и так бы не отдала – пошто мальчонке с мачехой маяться, согласись. А мы-то ему родные, самые что ни на есть наироднейшие. Правильно я думкаю, доча?

Завтрева поеду в Усолье – опеку над Колей буду оформлять на себя. Ему ещё не говорила про мать: пущай немножко подрастёт. Знаешь, а Машу он помнит, ой как помнит, хотя когда она укатила, он ещё в люльке спал. А теперь уж у него, как у барина, кровать! Та, на которой ты с Машей спала. Из комода, бывает, вынимает наши семейные фотокарточки, рассматривает вглядчиво так: видно, чёй-то про себя кумекает. Бывает, Катя, еёную и твою, те, большие, которые мы заказывали на портреты, чтоб на стену повесить, да всё руки не доходят, так вот эти две карточки отложит в сторонку, смотрит, смотрит на них, в мозгёнках, чую, чёй-то шурудится у него. Тыкнет пальчиком на Машину карточку, скажет: “Мама”. А следом, подумавши малость, тыкнет на твою и скажет тихохонько, в сомнениях: “И вот мама ”. Вы же с Марией очень даже схожи, только что и отличие – у тебя коса, а у неё короткая стрижка. Ну, ещё, ясное дело, имеются отличия: мордаха, что уж говорить, у тебя миловидненькая, личиком и фигуркой ты удалась хоть куда. У Марии же лицо отцово – скуловастенькое, с жёсткостью мужской, но тоже славненькое. У тебя же – моего пошиба лицо: бабье, округлое, приятственное для мужеского полу. Ну, дитё малое в этих тонкостях ничего не смыслит покамест.

Накалякала тебе всякого разного, Катенька, с три короба, и перечитать боязно. Сижу вот сейчас одна вечером дома, пишу, пишу тебе, будто заводная, Колечка спит, посапывает сладко, иной раз вздрогнет – и я вздрогну, подбегу к нему, одеяльцем понакрою. Утречком потопаю на почту, отправлю письмо, а как опосле жись свою прямить – не понимаю хорошенько, тревожно мне, маетно. Тьма какая-то собралась, вороньём мельтешит перед глазами.

Ты приезжай, всенепременно приезжай, давненько в Переяславке не было тебя. Потискаешь племяша своего. Вместе поплачем, на могилки к родственникам сходим, водочки примем на грудь, им и Маше нальём в стаканы, хлебца да сала оставим.

На сём заканчиваю своё письмо. Жду тебя, Катя, как не знаю кого. Одной мне тянуть тягость невмочь.

Твоя мать Паскова Любовь Фёдоровна с поклоном к тебе, да к Леонардушке твоему, да к матушке Софье Ивановне, да ко всем девчатам твоим из библиотеки».

– Лео, я не еду, – дочитав письмо, сказала Екатерина. – Если считаешь нужным, позвони прямо сейчас, от соседей, Большакову, предупреди.

Казалось, Леонардо задохнулся. Ошалело смотрел на Екатерину. Ползвука не мог вымолвить.

– Ч-что? – наконец, пробилось слово. – Что-о-о?!

– На, прочти.

Он, прочитывая письмо, бледнел.

Омертвелые губы едва разжались:

– Я… т-тоже… н-не… е-еду.

– Ты – едешь, – сказала она.

– Нет.

– Да.

– Нет!

– Да.

– Ты меня убиваешь.

– Лео, дорогой, ты должен ехать.

– Должен?

– Должен.

– «Должен» от слова «долг». Перед кем у меня долг?

– Перед самим собой. Перед своей душой. Перед памятью об отце твоём.

– Катенька, ты же понимаешь, что всё это не более как красивые фразы.

Помолчал. И она молчала, не возражала, но смотрела на него пристально.

– Хорошо, я поеду. Но! – зачем-то выставил он указательный палец вверх. – Как в долг перед тобой.

– Пусть будет так. Не обижайся, Лео. Тебе нужно посмотреть мир, развеяться, пообщаться с учёными, увидеть Европу – колыбель любимого тобою Ренессанса. Твоя мечта должна сбыться, а иначе зачем жить.

– Хм, «зачем жить»? Катенька, умоляю, не говори ты больше так: похоже, что из сáмой что ни на есть умной книжки старательно вычитываешь и галочку на полях ставишь о том, что какая я молодчина – не забыла сказать.

Екатерина не возразила, потому что сказала только лишь то и так, чтó и кáк в силах было в эти смутные и тёмные минуты сказать. Она осознавала, что говорит конечно же несколько заученно, почти механически, по какому-то, возможно, шаблону, а потому конечно же не совсем искренно. Но говорить вдумчиво, расчётливо и тем более сердцем она сейчас не смогла бы никак. Оба догадывались и предчувствовали, что жизнь или уже переворотилась или же каким-нибудь внезапным и решительным образом в ней ещё произойдёт в самые ближайшие часы или дни нечто поистине поворотное и невозвратное. Может статься, что их совместная жизнь уже никогда не вернётся на своё прежнее, относительно или даже вполне удобное, устойное положение согласия и уступчивости, покоя и нередкого любования друг другом.

Ночь они не спали и даже не прилегли. Екатерина за перегородкой помолилась, испрашивая у Бога и Державной милостей к её сестре.

– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленной рабы Твоей Марии, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная её согрешения и невольная, возставляя её во святое второе пришествие Твое в причастие вечных Твоих благ, ихже ради в Тя Единаго верова, истиннаго Бога и Человеколюбца… – шепотком перебегала она по словам, удивляясь, что не льёт слез, не убивается, не сокрушается как-нибудь явно.

«Наверное, душой я затвердела», – думала она ровным и холодноватым течением мысли, но не доверяла своим же словам.

Что-то, несомненно, по прочтении письма, случилось с её душой, с её умонастроением, но что именно и в каком направлении – пока трудно ей было осмыслить и понять. Стала перебирать фотоальбом, и подолгу смотрела на свою и Марии карточки, особенно на те, великолепные портретные, о которых писала мать; возвращалась и возвращалась к ним и взором, и сердцем.

Леонардо, после нелёгкого разговора по телефону с Большаковым, то присядет на кровать, на стул, на порог, на подоконник, – что подворачивалось, то встанет, даже привскочит. И ходит, бродит в маете по дому. Который раз заговорит о чём-нибудь с Екатериной, но разговор не складывается, меркнет, рассыпается в самом зачатке, что случается в поездах с малознакомыми попутчиками. Выходил во двор, зачем-то, словно что-то поджидая, всматривался в ночь – туман господствовал такой, что ни единого проблеска жизни и человека не видно было, только слышалось глухо, придушенно – скрёб берега и отмели Иркут да грохотал изредка железнодорожный мост. Холодно и сыро, как в яме. Спешил в дом, подрагивая, морщась. Но и дом не давал покоя и защиты для души; знобило и посреди этих тёплых, толстых, надёжных бревенчатых стен.

Когда случайно глянул в окно – на востоке трепетали испуганными пойманными птицами крапинки зари. Вымахнул во двор и жадно смотрел на восход солнца – прихода утра, этого утра, может быть, и ждал всю ночь, а может быть, – всё нынешнее лето или даже большой кусок своей неспокойной, неровной взрослой жизни. И хотя ни солнце, ни само небо ещё не пробили однообразно-серую, подобную железобетону, мгу тумана, но округа тем не менее просветлела, оживилась чуть-чуть и несмело. И Леонардо не смог не улыбнуться.