Александр Донских - Отец и мать [litres]

И Екатерина после стольких переживаний и преодолённых расстояний, наконец, тоже уснула, но сидя над Колей и уткнувшись лбом в дужку кровати.

А когда очнулась – свет нового дня приглядчивым, ясноликим молодцем усмехался в её глаза. Прошлась по дому, привычно для себя прибираясь, постояла перед настенными фотопортретами под стеклом отца, Марии, других родственников. У сестры спросила:

– Маша, не обижаешься на меня?

Память явила картинки детства и юности. Вот за этим громоздким бабушкиным сундуком, стоя на коленках или сидя на лавочке, она и Мария готовили уроки; на этой мастеровито сколоченной отцом кровати спали вместе, барахтаясь, шаля перед сном; вот перед этим потускневшим, в тяжёлой раме зеркалом крутились, прихорашиваясь, порой поругиваясь за место или мамин гребень; а вон из-за занавески той закути притаившаяся Маша любила, бывало, выскочить в темноте с истошным ором:

– Отдай моё сердце!

И Екатерина неизменно вскрикивала:

– Мама!

Показалось или на самом деле услышала:

– Мама.

– Мама!

Коля, голенький, заспанный, но улыбающийся, стоял в дверном проёме и тянул к Екатерине руки.

– Отдай моё сердце! – подхватила и закружила его.

– А, а, а, – не приняв веселья, важно сообщил мальчик.

– Понятно! Сердце моё можешь при себе оставить.

На горшок усадила его. Потом умыла под рукомойником, выгладила утюгом штанишки с помочью, рубашечку-матроску. Одевая, приговаривала певуче, с усладой:

– Ай, молодчинка ты наш, морячок-краснофлотец!

Поняла: всё не насмеливалось и не собиралось в ней, чтобы сказалось – «мой». Но в сердце уже жило и сияло – «мой».

Коля без умолку что-то лепетал, выразительно поводя руками, морщась, вытягивая трубочкой губы, поводя бровками, – рассказывал, объяснял, «втолковывал», поняла Екатерина. В трелях его говорка слова были ещё малопонятными, предложения путанными, но некоторые речевые всплески, однако, выходили чеканными, как команды: «На!», «Дай!», «Покажи!», «Не хочу!», «Сама!», «Моё!», «Возьми!». Екатерина посмеивалась:

– Ишь, генерал какой выискался!

Мальчик, видела она, норовом сходствовал с матерью своей – умный, сообразительный, заводной, но явно своевольный, настойчивый, если не сказать, что настырный и прихотливый.

«А что, и славно оно: мужик и должен быть с характером, а не мямлей и шляпой какой-нибудь».

Принялась за растопку печи: надо, до прихода матери с фермы, что-нибудь сварить на завтрак, а попутно и к обеду припасти. Коля тотчас оставил свои любимые игрушки – оловянных солдатиком, которых увлечённо переставлял с места на место, самозабвенно издавал:

– Тра-та-та-та-та-та!

– Ура-а-а!

– Ба-бах!

И с не меньшим увлечением и старанием взялся помогать – подкладывать в топку поленья.

– Помощник ты мой бесценный! – поглаживала и лобзала его в темечко Екатерина.

Он, однако, серчал, отмахиваясь и увёртываясь: не мешай!

Поняла, чтó сказалось, – «мой». Невольно взглянула на портрет Марии.

– Наверно, всю жизнь и буду на тебя оглядываться, Маша, – сокрушённо помотала головой. – Хотя без оглядки на прошлое – какая она выходит, жизнь-то наша? Бестолковость, говорит наша мама, одна выходит, плутание средь трёх сосен, если не подмеряться под прошлое своё и других людей. Но и вперёд если не заглядываем – об эти или другие сосны лбы расшибаем, шишек понапрасну набиваем.

Помолчала в задумчивости. Сказала очень-очень тихо – потому что душа, знала, может слышать даже без слов:

– Спи спокойно, родная, пусть тебе земля будет пухом. Что получилось, тому, видимо, и бывать. Там рассудят. Ты теперь всё понимаешь.

Коля самостоятельно и с предельной бережливостью, так, видимо, как приучила бабушка, чтобы не осыпáлась глинисто-песочная замазка в заделанных щелях, закрыл дверку топки, широкими, «мужскими», в любовании отмечала Екатерина, махами отряхнул соринки с ладоней и штанишек, осмотрелся с очевидным намерением – чего бы ещё такое сделать.

– Ласточка ты моя, труженик ты мой ненаглядный! – подхватив на руки, она прижала его к груди, а он, будто того и ждал, крепко облёк её за шею и приткнулся сырым простуженным носом к её уху. Она затаённо слушала его сопение, боясь поёжиться от щекотки.

– Как в норку спрятался… а хвостик-то торчит наруже!

Никому в жизни она не произносила сокровенных нежных слов, кроме, может быть, матери или отцу в раннем детстве. Ни для Афанасия, в годы, когда они были вместе, ни для Леонардо, ныне, она не выказывала столь очевидно, столь несдержанно, столь безудержно ласки и тепла.

«Наверное, оттаивает и оживает Снежная королева», – усмехнувшись, вспомнила она, как однажды раздражительная, вечно чем-то недовольная работница библиотеки в чувствах назвала её Снежной королевой.

Она с Колей на руках подошла к зеркалу, возможно, чтобы убедиться: изменилась, не изменилась. Как и нередко у неё дома в Иркутске по утрам, в зеркало из окна врывались лучи солнца, – и Колино и её отображения, будто бы брызгами дождя, облекло искристым золотцеватым светом. Мальчик вынырнул из «норки» и в радостной оторопи воззрился в зеркало, только что не вскрикнул: ой, что там? Кто там?

– Ма-а-ама? – беспомощно, на грани испуга проголосил он, указав пальцем в зеркало.

И не мудрёно было запутаться ребёнку, не сразу признать даже самого себя: и он, и мама его светились, блистали – да что там! – лучезарно сияли самыми изумительными, самыми чудесными красками и светом.

Наконец, воскликнул, указывая рукой в зеркало:

– Мама! Ты, ты! Там ты!

– Сыночка, – указала и она на его отображение. – Там мой сыночка – как Божий ангел.

– У-ух! – не находил слов мальчик.

Они увлечённо, зачарованно разглядывали друг друга в зеркале, несомненно, что-то такое необычное, невероятное открыв и друг в друге, и каждый в самом себе.

И не могли не вспомниться тотчас Екатерине и вчерашнее утро, когда она в старинном зеркале семьи Елистратовых неожиданно увидела себя каким-то новым, другим человеком, который и может, способен, и которому пора, разумеется, пора действовать, и вспомнилась когда-то отвергнутая ею картина «Дева, родящая жизнь» Константина Олеговича. Предельно зримо, как это и то отражение в зеркале, и ослепительно ярко, как всполох, явилось в памяти: дева в золотисто горящих шелках парящей поступью с младенцем на руках идёт безбрежным пшеничным полем Вселенной и жизни.

Душа поднялась высоко – дух захватило. И мысли, почти что вслух, заговорили возвышенно, торжественно:

– Воистину человек создан по образу и подобию Божьему. И мой мальчик, и Константин Олегович, и сестра моя Мария, и мама наша, и конечно же я сама, грешная и недостойная, и все-все мы, люди-человеки, когда бы не родившиеся и где бы не жившие, созданы по образу и подобию Божьему, и живём-можем в Божьем мире, и только счастья желает нам Господь Бог, милуя и наказывая по грехам нашим.