Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Ух, понужает дождище! Оставайтесь-ка, что ли! – предложила Любовь Фёдоровна. – Как, скажи, доча, с маленьким ребёнком выбраться по глинистой скольжине да в сумерках на седловину нашей переяславской горушки-горы? К утречку дождь, глядишь, утихнет, а то и вовсе закончится, и вы спокойненько заберётесь на горку и отчалите восвояси.

Коля, вытянув шею из туго повязанной на его голове косынки, сердито снизу вверх сверкнул глазёнками на бабушку. Обе уловили его мужской взгляд.

– Нет, мама, надо ехать, – сказала Екатерина твёрдо, приласкивая к своему боку непослушливую, вёрткую головёнку Коли. – Пойми: работа, дом, хозяйство. Потихоньку да помаленьку заберёмся на нашу упрямую горку, поймаем попутку – уголь, сама знаешь, беспрерывно везут из Черемхова. В любом случае надо уехать сегодня.

И – пошли.

Коля, являя собою буксирную силу, вытягивая свою и Екатеринину руку, важно и решительно вышагивал несколько попереди, и получалось, что не Екатерина держала его за руку, а он её. И держал довольно цепко, так что не просто было вырваться. И, можно не сомневаться, вёл куда следует. Охающая и негодующая бабушка отказалась проститься возле дома за воротами. Вприскочку в кирзачах, будто бы молоденькая, – за ними, а порой и обгоняла, указывая путь, как ей представлялось, посуше, понадёжнее. Она намеревалась на шоссе самолично посадить их в попутку: хотя бы сердце её в переживаниях и страхах не будет ныть и трястись всю ноченьку.

Однако и с полулицы не прошли – ворвалось неожиданное, но счастливое обстоятельство. Механизатор, а также один из председательских водил Григорий Подойницын, недавний северянин, вернувшийся, о чём сам говорил, «подчистую и уже по гробовую доску» нынешним летом с Таймыра на родину, под навесом возле своего строящегося, солнечно-жёлтого брёвнами дома сосредоточенно резал стеклины для оконных рам. Ему, было похоже, пособляла его молдованочка жена – статная красавица-смуглянка. Возле родительских ног пускали по луже и ручейкам самодельные бумажные кораблики двое маленьких ребятишек. У ворот стоял председательский, ласково прозванный в народе «бобиком», УАЗ-67Б, изрядно потрёпанный, ещё на дорогах войны и строек, но подлатанный, в этом году, когда получили его списанным от военного ведомства, колхозными мастаками.

Когда Екатерина увидела дом Подойницыных, ей показалось, что внезапно солнце выглянуло из-за туч – столь изумительно сквозили своим, была уверена, собственным светом свежеошкуренные бокастые лиственничные брёвна и отёсанные доски фронтона. И сами будущие жильцы его, двое хорошеньких, кудрявеньких, увлечённых важным делом детишек, мать их, не отходившая от мужа и чутко следившая за детьми, и сам глава семейства и хозяин, хотя и низкорослый, но могутно крепкий молодой мужчина, сноровисто и с удовольствием чертивший алмазом по стеклу, показались ей озарёнными этим светом, привиделись прекрасными, удивительными созданиями. И не где-то из кино эти люди, из романов с красивыми историями и героями, а – здесь они, здесь они живут, в этой глухоманной деревеньке, затерянной в необозримости Сибири и всей земли.

«До чего же порой бывают люди красивы, как могут и должны жить гармонично и разумно! – подумала Екатерина, совершенно забыв на минуту о непогоде, о предстоящих тяготах подъёма в гору. – И, веришь, всего-то надо для счастья – любить друг друга, быть вместе что бы ни было».

Ей даже не хотелось подходить ближе к Подойницыным, чтобы не нарушить как-нибудь чаянно или нечаянно, даже каким-нибудь неверным дыханием или взглядом этот сторонний счастливый мирок.

Екатерина хотела было свернуть в проулок, по которому, представилось, было несколько ближе к горе. Однако Григорий уже заметил Пасковых и призывно замахал руками:

– Тётя Люба, Екатерина, привет! Идите, идите-ка, красавицы, под навес – разговор кой-какой имеется. Вот хорошо-то, Екатерина батьковна, что я тебя застал. Помнишь ли меня-то? Лет, поди, двенадцать не видались. Я всё по чужбинам мотался, а ты в городе осела. Что, на станцию, к передаче? Запрыгивай со своим мальцом в «бобик» – подброшу, а заодно кое о чём потолкуем.

Екатерина не успела облегчённо вздохнуть – вот, мол, повезло-то, да неожиданно той же секундой застигла на себе, даже до вздрога в груди, чёрно и заостренно вспыхнувший взгляд Григоревой жены. Поняла – ревнует, в мгновение ока восприняла соперницей, посягательницей на своё семейное счастье.

– Спасибо, Григорий, – потупилась смущённая Екатерина, – мы потихоньку сами. А что хочешь сказать – говори сейчас.

– Ну уж дудки: будете грязь месить и упираться! Подвезу – и баста!

– Серьёзно говорю, Григорий, не обижайся: мы потихоньку сами. До передачи ещё почти два часа – успеем, даже если будем ползти черепахами.

– Доча, ты что, сдурела?! – не без угрозы взмахнула руками Любовь Фёдоровна и притопнула по грязи кирзачом. – На машине-то – мигом, глазом не упеешь сморгнуть. Гриша, не слушай её: от гордости разум девка потеряла. Городская – вот нос и задирает перед нами, деревенщинами.

– Ма-а-а-ма!

– Эй-эй, благочестивые дамы, не ругаться! Я раскочегариваю «бобика». Едем, едем, и никаких гвоздей! – И запрыгнул в кабину. Повозившись немного, завёл мотор.

Екатерина в робковатости глянула на молдованочку. Та, подолом в чрезмерном тщании утирая девочке личико, с пришепетыванием едва раскрываемого рта промолвила:

– Соглашайтесь. Зачем ползти в гору и мокнуть под дождём? – Стремительно и остро взглянув исподнизу в глаза Екатерины, сказала с каким-то дребезжащим напряжением в голосе: – У вас же маленький ребёнок. – Зачем-то подхватила на руки сынишку, который, увлечённый игрой с корабликом, совсем не хотел к матери: – Берегите его .

И в этих её непростых словах и неожиданных поступках Екатерина явственно почувствовала несомненное желание помочь молодой маме, что-то важное подсказать ей, передать свой опыт материнства, но и, в ощущениях обострённых, – выдох в своё лицо стылого воздуха.

Отозвалась прижатым голосом пристыженного человека:

– Да, да, несомненно. Спасибо. Извините, если что не так.

Любовь Фёдоровна в хмуром молчании посмотрела поочерёдно на обеих и не сразу смогла сообразить, какая собака между ними пробежала. А когда смекнула, то смерила молдованочку прищурливым взглядом: «У-у, да ты, оказывается, змеюка ядовитая. Ишь расшипелась. Приревновала, поди. А моя-то тёлочка антеллигентная – “спасибочки”, понимаешь ли, “извиняйте” нас, сибирских валенков! Тьфу!»

Женщина опустила захныкавшего сынишку на землю и неожиданно – улыбнулась Екатерине, просто улыбнулась, улыбкой доброго человека, возможно, всё же преодолев в себе какие-то тёмные чувства и настроения.