Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Я не одна: Ты со мной, мы вместе, – верила.

А утром – снова на работу, снова в коловращение жизни и судьбы. И слава богу, что с людьми, среди людей и – с книгами, среди книг, как и мечталось сладостно когда-то в юности.

Она любила книги так, как, возможно, другие люди любят детей: они казались ей ранимыми, беззащитными, требующими беспрестанного ухода и догляда. А если подолгу или вовсе нечитанными, нетронутыми простаивали на полках и в шкафах, то представлялись детьми брошенными, беспризорными, детдомовскими. Но в особенности такие чувства посещали Екатерину, когда встречалась книга в состоянии предельной потрёпанности, разрушения, нередкой небережливости, а то и злокозненности читательской. Или же, напротив, жалела крепко и ту книгу, которую напечатали давно, но она, бедняга, ни разу не была читана, вообще никто не взял её в руки, кроме библиотекарей, которым вменяется в обязанности протирать книжные фонды от случая к случаю, смахивать с них пыль, сверять наличность с разными каталогами, реестрами, распоряжениями.

Однако, когда читала книгу – но большей частью из тех, о которых говорили, что «сильная» она, «хорошая», – ей казалось, что текст произведения – как живой человек. Книгу воспринимала как нечто такое думающее, чувствующее и даже всматривающееся в тебя. И неважно, в каком состоянии попадала в руки Екатерины такого рода книга, новой ли она была или потрепанной, – её содержание действовало разительно сильно, порой окрыляя сердце, электризуя разум. Книга нередко становилась её сокровенным собеседником, чутким наставником, другом. Случалось, даже разговаривала вслух с книгой, одобряя написанное или же споря с автором и героем.

В библиотекарском кругу Екатерину не сказать чтобы побаивались, однако были в общении с ней, казалось, как-то настороже, или даже начеку, хотя ни с кем она никогда не поругалась, а была естественно простой, всегда приветливой. Единственно – была предельно и, возможно, как бы по-мужски немногословна и уж совсем несловоохотлива. Она никогда ничего ни с кем не обсуждала, кроме того, что было напрямую связано с библиотекой, библиотечным делом, её служебными обязанностями старшей по отделу, её заинтересованностью какой-нибудь книгой, мероприятием, читательским запросом.

– Какая-то вы, Катюша, тёмная, что ли, – однажды сказала ей заведующая Лосева, доброжелательная, однако, женщина, к тому же открыто благоволившая Екатерине. Нередко на собраниях и летучках ставила её в пример другим сотрудницам, нахваливала, уже будучи солидного пенсионного возраста, очевидно видя в ней преемницу – заведующую библиотекой.

– Уж очень скрытная вы, Екатерина Николаевна, – деликатно поправилась она тут же.

– Да нет. Отчего же, – невнятно выговорила Екатерина в нечаянной хрипинке замешательства. И тотчас пыхнувший по щёкам румянец выдал её.

– Не обиделись? – покровительственно улыбнулась Лосева.

– Да нет, Елена Ивановна, – уткнула Екатерина глаза в какую-то подвернувшуюся служебную бумагу.

– Что же скрываете, если не секрет? – не без некоторой фривольности спросила Лосева, видимо любуясь смущением и красотой молодой женщины – её чудесной толстой косой, свеже-восковой кожей лица, утянутой пояском талией, всей её девичьей поджарой стройностью, но более всего – её глазами, их чёрным чарующим лучением.

– Да нет, я ничего не скрываю, Елена Ивановна. Просто живу. Как и все.

– Что вы, Екатерина Николаевна, зарядили: да нет, да нет!

И обе облегчённо засмеялись.

«И “да” и “нет” – какое странное единство, – подумала Екатерина. – Словно бы даже саму себя хочу обмануть и запутать. Сказала: “как и все”, но сердцем, сердцем я живу давно совсем не как все».

После минутного молчания Лосева сказала, не без усердия поддерживая необходимую для начальника строжинку в голосе:

– В отделе райисполкома мне уже чуть ли не открыто заявляют: пенсионерка, шуруй на пенсию. Но, знаете, я не обижаюсь ничуть: понимаю, молодым нужно уступать дорогу. – И с прищуркой произнесла отчётливо, как продиктовала распоряжение: – Вам, Екатерина Николаевна, нужно принять заведование.

– Мне? – невольно поморщилась Екатерина.

– Вам, вам! Вы с высшим образованием, пунктуальная, аккуратная, усидчивая, вас, мне кажется, побаиваются, хотя вы предельно вежливы и корректны. Если побаиваются, значит, запомните, уважают. Но главное: вы любите библиотеку, книги, предельно внимательны к читателям, вы, что называется, на своём месте. К тому же вы – комсомолка, и уже пора, к слову, подумать о вступлении в партию. Итак, готовьтесь! И – не возражать! С кем надо, я перетолкую.

Ни «да», ни «нет» Екатерина не сказала. Заведующая, похоже, и не позволила бы ей дать скорый ответ, тем более отрицательный.

Екатерина была смущена и раздвоена.

Вечером дома подошла к иконостасу с зажжённой лампадкой – к любимой своей, к Державной. Шептала, старательно накладывая крестные знамения:

– Мати, Царица моего сердца, как мне поступить? Душа моя источилась одиночеством, не крепка я духом стала.

И книгу свою главную, потайную, сокровенную – Библию брала, искала, читала уже перечитанное, любимое, вытверженное и сердцем и умом: «Христос – как Сын в доме Его; дом же Его – мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твёрдо сохраним до конца».

– А они не понимают, совсем не понимают, Мати моя, Царица небесная, – всматривалась она в лик, чего-то ожидая. – Не понимают или забыли: дом Его – мы. С ними ли мне надо быть, тем более руководить ими, вести их по их путям?

Не было знака, ни взблёском, ни шорохом. Лишь огонёк лампадки живил лик.

И, ища ответа, снова читала Библию. Перечитывала от раза к разу кусочки, куски, страницы, и, как и при полном первочтении когда-то, замирала дыханием перед нередкими в ней тугими, могучими словами непостижимой стародавней мудрости, порой пугаясь, но и робко на что-то надеясь.

«Ибо написано: “возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучавшаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа”, – читала и вглядывалась, как во тьме, в слова-камни, в слова-обелиски.

“Смирись перед Господом, и вознесёт вас”», – как от удара, порой вздрагивало её напряжённо мыслящее сердце.

– Смириться, смириться, – выстукивающим эхом отзвучивалось во всём существе молодой женщины.

«Прóсите и не получаете, потому что прóсите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений», – уже в который раз потрясали её разум и грудь нещадные слова Апостола Иакова, произнесённые в Соборном послании.

И шептала наизусть, как стихи, любимейшее, ведущее и зовущее, но минутами вновь и вновь ошеломляющее: