Александр Донских - Отец и мать [litres]

– Надеюсь, сегодня, Екатерина Николаевна, вы не сбежите через служебный вход.

– Надейтесь, – изо всех сил старалась она выдержать этот свой неестественно строгий, суховатый тон, однако голос её неумолимо потёк самой добрейшей улыбкой.

– Вчера с вами работала женщина – вы очень похожи на неё. Родственница?

– Мама. Что, мы похожи друг на друга своим замотанным видом?

«Кажется, я перед ним уже кокетничаю, напрашиваюсь на комплемент», – притворялась Екатерина, что нужно ещё и ещё вносить записи в формуляры.

– Что вы! Красотой. Красотой вы похожи, Екатерина Николаевна. А ваша коса! О ней можно поэмы писать.

– О-о, вы, я вижу, ещё тот дамский угодник.

– Я угодник перед всяческой красотой и грацией, – по-особенному произнёс он «всяческой», но не задиристо.

«Бесхарактерный, что ли?»

– В особенности, надо понимать, перед женской красотой и грацией?

– Напрасно вы меня поддеваете: я, поверьте, нелегкомысленный человек и по глупостям, к слову сказать, не обижаюсь. Я серьёзно отношусь к жизни. Хотите знать, чем я занимаюсь?

Екатерина промолчала, однако от своего серо-канцелярского навала формуляров, наконец, оторвала глаза.

– Я занимаюсь эстетикой, красотой жизни. Пишу кандидатскую диссертацию о художественном мире европейского Ренессанса.

«Как он не похож на него », – мелькнуло, но не развилось, подавленное волей.

– Эстетикой, красотой? Ренессанс? Интересно. Расскажите.

Они вместе вышли из библиотеки, беседуя о Ренессансе.

– Там – истинная красота. Там – истинный человек. Там и только там – истинное будущее человечества, – увлечённо и запальчиво говорил Леонардо.

– Ваш тёзка Леонардо да Винчи…

– А Микеланджело Буонарроти…

– О, божественный Рафаэль!.. – вплетались в воздушно-шелковистую ткань их разговора причудливые нити имён.

Две пожилые библиотечные работницы в окно смотрели им след:

– Неужто наша Катюша растаяла?

– Рядом с этаким жеребчиком и не растаять, Егоровна?

– Она ждёт высокой любви, а не жеребчика.

– Ага: жди в наше время у моря погоды! Такая высокая нагрянет любовь, что не дотянешься, как не тянись на цыпочках. Сколько война покосила мужиков, а те, что вернулись, калеки и пьяницы.

– Зачем же столь мрачно? Порядочных, вполне здоровых и вменяемых мужчин немало вокруг. И жизнь, знаешь ли, мало-помалу берёт своё…

Леонардо и Екатерина шли, сами не зная хорошенько, куда и зачем. Никто из них, когда сошли с крыльца библиотеки, не выбирал направление и путь.

– Флоренция…

– Капелла Брунеллески…

– «Мадонна с Младенцем»…

– А «Сикстинская»?..

– Да, да, Рафаэль…

– Он , Рафаэль! С ам Рафаэль!.. – загорался ещё ярче и сиял их разговор новыми нитями нездешних слов и образов.

Спустились с Глазковской горы, перешли по мосту через Ангару, ступили на её набережную с плакучей, но обнажённой кленовой аллеей. И только здесь в шуршании под ногами богатого, как у ковра, разноцветья листвы Екатерина поняла с очевидностью, где оказалась и что убрела довольно далеко от своего дома, дома, в котором так мила для неё её закрытая от постороннего глаза жизнь – с иконами, с молитвами, с тишиной одиночества, с уютностью скромной и трудолюбивой, со всеми теми разнообразными, но малоприметными особенностями, каковых нет в единстве, может быть, и в целом свете.

Шла как во сне, – удивлялась она происходившей в её сердце перемене. С горы ногами ли спускалась, по мосту шла ли? Не иначе по воздуху перенесло её неведомой силой, а здесь шорох листвы, задремавшую или околдованную её, разбудил. Как глубоко отсюда видно, даже, кажется, далёкие Саяны просвечиваются сквозь поволоку туманца.

В сердце томительно и тревожно. Но одновременно до прозрачности разъяснилось в нём, словно бы от какого-то застарелого, лежалого бремени, а то и гнёта освободилось оно в одночасье, как на днях эта роскошная кленовая аллея под напором стихий, ураганного ветра и обвального дождя с градом, донага сбросила с себя листву, – и теперь за оголёнными ветвями широко, неохватно отворялись дали Ангары, города, таёжья. Может быть, отныне сердцу её наполняться – но, видимо, по чуть-чуть, еле ощутимо, возможно, по какому-то атому, потому что сдержанность и самоограничения стали её второй, со тщанием скрываемой от людей натурой, – наполняться чем-то совершенно новым, малознакомым, позабытым. Кто знает! И кто знает – что же там впереди? Конечно, молитвы, конечно, книги, конечно же её маленький и такой родной домик у реки, благородно и щедро завещанный ей простой русской женщиной, но страстотерпицей Евдокией Павловной. Так много всего у неё уже имеется, но чему-нибудь, верно, и ещё бывать в её молодой, такой нерастраченной, сбережённой, сбережённой и самою, и судьбою, жизни. Не правда ли? – спрашивало её недоверчивое сердце.

«Меня, как молоденькую дурочку, снова потянуло к мечтам и грёзам».

Она с размахом ноги раскидала, неожиданно даже для самой себя, озадачив рассуждающего о высоких материях Леонардо, целую гору листвы.

Солнце легло за Иркут, за помрачневшие таёжные холмы. Однако это чистое, просквожённое недавними ветрами небо ещё светилось ясно, высоко и величаво держа свой лазоревый купол. Ангара, задумчивая, обмирающая течением, порой ярко и мощно загоралась рдяными блёстками последних лучей. Скоро установиться потёмкам, а там недалеко и ночь. Пора домой, – понимает Екатерина, однако продолжает этот неясный, без направления и цели путь с Леонардо. Её радовало, но одновременно настораживало, – хочется идти с ним рядом, таким деликатным, утончённым, «бархатистого» нрава, красивым мужчиной, и неважно, куда и зачем. Идти вместе, куда бы не вёл он.

– Странно, а где же люди? – стала оглядываться Екатерина. – Здесь вечерами обычно немало гуляющих, а сегодня только мы с вами. Может быть, попали в заколдованное место и теперь не выберемся отсюда?

«Я, кажется, опять с ним кокетничаю. Растягиваю губы в идиотской улыбочке. И надо же было ляпнуть: “мы с вами”, “заколдованное место”, “не выберемся”! Так и напрашиваюсь на всякие там нежности. Мол, никого же нет вокруг – будь смелее, красавчик!»

– О, всё гораздо проще: я думаю, Екатерина Николаевна, какое-нибудь большое начальство своим распоряжением всемилостиво предоставило набережную на этот вечер только нам с вами. И, заметьте, какое благородство со стороны наших доблестных сограждан: они попрятались в свои норки – дома, чтобы не мешать нашей высокодумной беседе. Эй, народ, спасибо за подаренный вечер!

– Какой вы самоуверенный, однако.

– Более изреку: мир без людей интереснее. По крайней мере, загадок становится больше.

– Но для кого загадки, если нет людей?