Александр Донских - Отец и мать [litres]

Помолчал, колко прищуриваясь в глаза Афанасия:

– Ты сам-то осуждаешь Никитушку?

– Я-а-а? – протянул, как пропел, Афанасий.

– Ты, ты!

– Я-а-а…

– Эх, вы, младое поколение! – отмахнул рукой, точно шашкой, Иван Николаевич и поплёлся в полумглу этого бесприютного долгого коридора.

Внезапно остановился, туго обернулся головой:

– Ты… – начал он, но запнулся, побагровел тёмно. – Вы вот что, Афанасий…

Но снова замялся. И, наконец, с прочёркнутой, но неестественной строгостью выговорил:

– …Ильич. Афанасий Ильич. Сына… внука моего… это самое… не забывайте.

– Да вы что, Иван Николаевич! Да я…

Но Смагин не стал слушать. Вяло и коротко отмахнулся, нахохленным горбуном поплёлся своей дорогой.

Афанасий, давя зубы, смотрел хотя и в сторону Смагина, но в даль коридора, однако не видел ясно ни самого Смагина, ни конца коридора.

Этот разговор волной поднял в Афанасии чувства и мысли о Сталине, о том, кому он поклонялся, кого любил в юности, на кого равнялся в своей ранней молодости.

Но теперь, с нынешнего «разворотного» – помнил из какой-то газеты – февраля и даже раньше, не тотчас ли после его ошеломительной и невыносимой смерти, в нём зашевелилось, но изматывающе тяжело, вязко, очевидно, что с неохотой великой и противодейственной, сомнение: туда ли он вёл? то ли надо было всем нам?

Ярко, но и горестно помнился и умом и сердцем Афанасия Ветрова один жуткий день, поворотивший его мысли и чувства.

Однажды, в мае 53-го, в том чудесном солнцегревном мае, когда яростно набирались цвéта черёмухи, а подснежники и багульники уже рассыпались своим скромным и ласковым первоцветом по земле сибирской, Афанасия, в те поры секретаря райкома комсомола Иркутска, на несколько дней направили с комсомольским студенческим десантом на стройку, развернувшуюся сразу после окончания войны у реки Китой невдалеке от её впадения в Ангару. Нужно было «аврально-ударно», «с огоньком», так понапутствовали их в райкоме партии, подсобить на вспомогательных работах – заливке бетона, перетаскивании бруса и досок, «и всего такого прочего».

Сама строительная площадка – соцгородок (социалистический городок) и промзона (промышленная зона), которые несколько позднее стали повсеместно известны как город Ангарск и АНХК – Ангарский нефтехимический комбинат, была огромна, грандиозна, с размахом на другой десяток километров. Афанасий и его парни комсомольцы впервые здесь оказались – сидя на занозистых лавках в открытом кузове грузовика, лихо подпрыгивавшего на кочках разбитой гусеничной техникой дороги, ошалело озирались от самой Суховской.

– Фу ты, чёрт: во наворотили!

– Ну, братцы, страна даёт!..

Куда ни глянут – нескончаемо возводятся объекты: дома и цеха, мосты и виадуки, водонапорные башни и многометровые дымовыводящие трубы, тянущиеся выше и выше. Бульдозерами пробиваются в лесных чащобах и следом обустраиваются дороги, вбиваются железобетонные сваи, устанавливаются столбы, поднимаются растяжками мачты высоковольтных линий, монтируются провода и трансформаторные будки и невесть что ещё творится вокруг и всюду. Грохочет, дымит, рычит, скрипит, семафорит всяческая техника. Снуют туда-сюда, как муравьи, люди, облачённые в робы и кирзачи. Кумачовым ором отовсюду, чуть ли не с самого неба, величают и взывают плакаты и транспаранты:

«Партия и народ – едины!»,

«Да здравствует великий Сталин!»,

«Рабочий, тобою гордится страна Советов!»,

«Даёшь 6-й пятилетний план в три года!».

А из репродукторов рвёт кондово-смолистый, густо-прелый воздух недавно оттаявшей тайги:

И дым, и пар, и свист, и крик, и лязг, а кругом в необозримости вселенской – тайга, великая, безбрежная тайга, она горами-волнами накатывается и откатывается, будто ещё может пребывать в сомнениях: отдать ли людям свои приволья и леса?

Вдали, отстранённая от всего мира и суетности людской, лучится Ангара. Сковываемая растущей дамбой (перемычкой) в Иркутске, подчиняемая там человеку, здесь она – всецело вольна, величава, привередлива, поворачивая свои воды как ей хочется, по какому-то своему умыслу тысячелетиями торя русло в неведомые далёкие земли Севера. «К Переяславке бежит», – ласково подумалось Афанасию.

Заметили сразу, потому что и невозможно было не заметить, очень высокие, безобразно вычерненные и покоробленные солнцем и непогодами заборы, увенчанные накрутками колючей проволоки, с торчащими смотровыми вышками, на которых бдят солдаты с автоматами ППШ. За заборами, с высоты кузова, проглядываются седо-серые шеренги неказистых бараков, однако встречаются и необычные строения – юрты, но нелепо огромные, щелисто дощатые.

Понятно: зоны.

Зона на зоне.

Слышал Афанасий, что помимо вольнонаёмных работников на стройке трудятся и заключённые, однако никак не ожидал, что лагерей столько много. Не трудно догадаться, что здесь десятки тысяч невольников.

У одного из строений, какого-то склада, машина затормозила. Спрыгнули на землю. Размяться бы, стряхнуть пыль с себя, повынимать занозы, да из-за заборов обвалились звуки, перебивая желания и недомогания: озлобленный лай собак, рубленные командные окрики, вязкий и тяжкий топот сотен ног.

– Смотрите, смотрите, ребята: заключённых ведут!

– Где, где?!

– Тихо вы, горлопаны! – с начальственной строгостью прицыкнул Афанасий.

Но сам, однако, весь вытянулся, даже, будучи изрядно рослее своих подопечных, на цыпочки привстал, чтобы получше рассмотреть, как по длинному коридору из колючей проволоки конвойные с раззадоренными, науськанными собаками гнали чёрными пыльными шеренгами заключённых из жилой зоны в промышленную – на строящиеся многоэтажные дома, по периметру целого квартала обтянутые колючей проволокой. Афанасий жадно всматривался в лица заключённых, впервые в жизни им увиденных, – сплошь безобразно серые, мертвенные, задеревенелые.

Эти люди представились ему какой-то однообразной жидко-грязной массой, которая перетекала из одного места в другое. И воли у этой живой консистенции нет как нет: куда подтолкнут, накренят чашу жизни – туда и течёт, переваливается всей своей тяжкой грузностью.

Афанасий заметил: какой-то горбоватый, безобразно отощалый, с неестественно маленьким, представилось, что засохшим, личиком старик-арестант перед тем как со всей колонной унырнуть внутрь подвала строящегося здания замедлился на мгновение-другое, поднял голову и посмотрел, точно в последний раз, в небо.

Небо жило в нежной юношеской недоразбуженности этого раннего тёплого утра. Его искрасна подкрашенный восходящим солнцем лазоревый купол уже поднялся неведомыми, но могучими силами довольно высоко и будет раздвигаться ободом окоёма всё шире, подниматься всё выше, в какую-то беспредельность свободы и величия.