Рафаэль Сабатини - Красная маска

– Я отослал этого мошенника Андре с поручением, которое задержит его ещё на несколько минут. По его возвращении я попытаюсь узнать имя его сообщника или, скорее, – добавил он насмешливо, – его хозяина. Я примерно предполагаю... – начал он, затем внезапно повернулся ко мне и осведомился: – Можете ли вы кого-то заподозрить, Кавеньяк?

Я поспешил уверить его, что не могу, на что он пожал плечами, таким способом показав, как оценивает мою проницательность.

– Ohimè! (Увы мне! – итал.) – горько возгласил он. – Как незавидно моё положение! Предатели и заговорщики нашлись в моём собственном доме, и нет никого, кто бы защитил меня от них!

– Ваше преосвященство! – воскликнул я почти с негодованием, ибо подобное обвинение в адрес того, кто служил ему так, как я, было жестоким и несправедливым.

Он пронзил меня острым взглядом из-под насупленных бровей, затем внезапно смягчился, увидев выражение моего лица, и, подойдя туда, где я стоял, положил свою мягкую белую руку на моё плечо.

– Простите меня, Кавеньяк, – сказал он ласково, – простите меня, мой друг, я обидел вас. Я знаю, что вы честны и преданны, а слова, которые я произнёс, были исторгнуты чувством горечи при мысли, что тот, кого я осыпал милостями, мог так предать меня, возможно, – горько добавил он, – ради нескольких жалких пистолей, точно как Искариот предал своего Господа... У меня так мало друзей, Кавеньяк, – продолжал он тоном мимолётной печали, – так мало, что я не могу позволить себе поссориться с тем единственным, в ком я уверен. Есть много таких, кто боится меня, много – кто лебезит передо мной, зная, что в моей власти возвысить или уничтожить их, но нет никого, кто любил бы меня. И мне же ещё завидуют! – и он издал короткий горький смешок. – Завидуют... "Вон идёт настоящий король Франции" – так говорят аристократы и простолюдины, снимая свои шляпы и низко склоняясь перед великим и могущественным кардиналом Мазарини. Они забывают о моих достоинствах, но порицают мои слабости, и, завидуя мне, они злобствуют против меня, ибо злоба – это постоянная излюбленная маска зависти. Они завидуют мне, одинокому старику в кругу придворных, которые, как дворняжки, лебезят передо мной. Ах, Кавеньяк, как мудро было сказано мудрецом, покойным кардиналом Ришелье, часто те, кому мир больше всего завидует, больше всего нуждаются в жалости.

Я был глубоко тронут его словами и тихим голосом, то печальным, то страстным, которым они были сказаны, ибо для Мазарини необычно было говорить так много на одном дыхании, и я понял, что предательство Андре наверняка жестоко его ранило.

Не в моих правилах было пытаться, противореча, убеждать его, что он ошибается; более того, я очень хорошо знал, что всё, сказанное им, – правда, и, будучи не льстивым придворным, для которого искусство лжи так же естественно, как дыхание, а грубым солдатом, который говорит только то, что у него на сердце, я хранил молчание.

Своими проницательными глазами он прочитал всё, что было в моей душе; взяв меня за руку, дружески пожал её.

– Спасибо, мой друг, спасибо! – пробормотал он. – Вы по крайней мере честны – честны, как шпага, которую при себе носите и чтите, и, пока эта моя слабая рука может управлять человеческими судьбами, пока я жив, вы не будете забыты. Но теперь идите, Кавеньяк, оставьте меня; Андре может вернуться в любой момент, и, пожалуй, в нём пробудятся подозрения, если он обнаружит вас здесь, ибо никто так не подозрителен, как предатели. Ждите моих приказаний, как обычно, в приёмной.

– Но безопасно ли оставлять ваше преосвященство с ним наедине? – вскричал я в некотором беспокойстве.

Он приглушённо рассмеялся.

– Думаете, этот мошенник жаждет попользоваться заслуженной им виселицей на Монфоконе? – сказал он. – Нет, отбросьте страхи, до насилия не дойдёт.

– Крыса, загнанная в угол, – опасный противник, – ответил я.

– Знаю-знаю, – откликнулся он, – и поэтому принял свои меры предосторожности, вовсе не нужные, как по мне: voyez! (смотрите! – франц. ) – и, когда он распахнул свою алую мантию, я увидел, что под ней блестит кольчуга.

– Это хорошо, – отозвался я и, поклонившись, удалился.

В тёмной и тихой приёмной – ибо пажей и их богопротивных игрушек не было, когда я вернулся, – я медленно расхаживал взад и вперёд, печально размышляя о том, что сказал кардинал, и кляня в душе этого пса Андре. И такое негодование почувствовал я против подлого предателя, что когда через полчаса увидел его стоящим перед собой с фальшивой улыбочкой на бледной физиономии, то лишь с трудом удержался, чтобы его не ударить.

– Вот ваше домино, месье де Кавеньяк, – сказал он, положив длинное тёмное одеяние на спинку стула.

– Его преосвященство готов? – поинтересовался я угрюмым тоном.

Поскольку мой тон обычно угрюмый, не было причины, чтобы он взволновал Андре на этот раз, чего и не случилось.

– Его преосвященство почти готов, – отозвался он. – И хочет, чтобы вы подождали в кабинете.

Это было необычно и заставило меня задуматься. Вывод, к которому я пришёл, заключался в том, что Мазарини ещё не развернул своей кампании против незадачливого слуги, однако хотел иметь меня под рукой, когда сделает это.

Не говоря Андре ни слова, я отстегнул свою шпагу, как то было у меня в обычае, и знаком попросил отнести её в мою комнату, поскольку не намерен был больше использовать её этим вечером.

– Не могу, месье де Кавеньяк, – ответил он, – простите, но его преосвященство пожелал, чтобы я сразу же вернулся. Он чувствует лёгкое недомогание и хочет, чтобы я сопровождал его в Лувр сегодня вечером.

Я в самом деле был удивлён, но выдал себя разве что взглядом. Методы кардинала были странными и непостижимыми, особенно касательно правосудия, и я был хорошо с этим знаком.

– В самом деле! – отозвался я серьёзно. – Надеюсь, это не означает ничего опасного.

– Боже упаси! – вскричал лицемер, в то время как придерживал дверь, чтобы я прошёл в кабинет. – Подумайте, месье де Кавеньяк, какая потеря это была бы для Франции, если бы с монсеньором что-то случилось.

Он истово перекрестился, и его губы зашевелились как будто в молитве.

А я, заражённый его благочестивым настроением, вознёс к небесам молитву вместе с ним, молитву такую жаркую, какой никогда ещё не рождало моё сердце, молитву, чтобы с его хилым телом смогли позабавиться заплечных дел мастера, прежде чем под конец оно будет передано палачу на Монфоконе.

Когда он оставил меня в кабинете, я не спеша облачился в домино, которое он мне принёс, и, на основании того, что, как я знал, должно было происходить в спальне, рассудив, что мне какое-то недолгое время придётся подождать, уселся и внимательно прислушивался к любым звукам, которые могли проникнуть через завешанные гобеленами стены.