Том Холт - Козлопеснь

Мы с Калликратом побрели к дороге — никакого смысла торопиться, кажется, не было. Те деревенские, которым хватило ума убежать при виде всадников, теперь возвращались и принимались искать родственников и друзей, которым еще можно было помочь, посыпая пылью тех, кому нельзя, а мы большей частью только путались у них под ногами. Помню, мы увидели мужчину, лежащего на боку, который не особенно походил на мертвеца; однако когда мы приподняли его, чтобы посмотреть, жив он или нет, его голова откинулась и повисла на полоске кожи, а лицо приобрело совершенно нелепое выражение. Мы бросили на него по горсти пыли и удалились с поспешностью, какую проявляешь, случайно развалив пирамиду дынь или апельсинов на рынке.

Когда мы уже совершенно отчаялись принести хоть какую-то пользу, мы наткнулись на старика, по всей видимости одинокого, поскольку никто не обращал на него, скорчившегося в крови, никакого внимания. В общем, он попросил воды ужасно хриплым голосом, я огляделся вокруг и увидел шлем, потерянный одним из кавалеристов; я наполнил его водой из бежавшего с холма ручья и вернулся назад, ощущая себя чуть не Асклепием. Старик выхватил у меня шлем и вылил его содержимое себе в рот; только тут мы заметили то, на что никто из нас, включая старика, не обратил внимания раньше — в горле у него зияла дыра, след сабельного удара, и большая часть воды пролилась на землю. Мгновением позже старик издал какой-то дребезжащий звук, повалился набок и умер, так что мы только зря потратили время. Сейчас мне пришло на ум, что это была первая смерть, которую я видел своими глазами и достаточно близко, чтобы увидеть выражение лица умирающего.

Потом мы нашли маленькую девочку — лет восьми-девяти, не больше — с отрубленной по плечо рукой; от боли и ужаса она обмочилась, и это обстоятельство сделало ее более несчастной, чем собственно рана. Она не кричала, не рыдала, он тихо хныкала, а мать как раз закончила кое-как бинтовать ее и теперь пыталась снять с нее мокрые одежды, ругаясь, чтобы та стояла смирно. Клянусь, от этого зрелища я чуть не расхохотался — возможно, у меня случилась истерика. Может, вам кажется, что подобные признания звучат странно в устах того, кто видел чуму в Афинах, но уверяю вас, это совершенно разные вещи. Видите ли, чума не проливала крови, не оставляла ран — только груды мертвых тел, да к тому же я и сам был гораздо младше тогда. Но в каком-то смысле это действительно напоминало чуму, поскольку как бы тошно мне не было, я тем не менее остался способен подмечать мелкие детали — не потому, что они были душераздирающими или отвратительными, а потому, что они были интересны, эти любопытные образцы человеческого поведения.

Мне лучше завязывать с этим тоном, пока вы не решили, что я какой-то упырь, вроде того ужасного типа, ученого Херефонта, из любопытства являвшегося посмотреть на удаление желчных камней. Не подумайте, что я наслаждался происходящим, прошу вас — я был в ужасе, поскольку пребывал в полном убеждении, что с минуты на минуту должна появиться спартанская пехота, чтобы довершить начатое. Наверное, Калликрату пришло в голову то же самое, поскольку он, помогая раненым, продолжал тревожно посматривать через плечо. Однако несмотря на весь этот ужас, не думаю, что верил, что нечто подобное может произойти и со мной; мне просто крайне не хотелось присутствовать при очередной резне. Мне кажется, что я чувствовал себя как бы вовне происходящего — словно я был туристом или богом, способным сделаться невидимым.

Мы оба собирались с духом, чтобы отправиться дальше, как вдруг острая боль пронзила мою ногу и я обнаружил, что наступил на обломок сабли и порезал правую пятку. Я сообщил об этом Калликрату, который тут же обвис, словно его позвоночник расплавили свечой.

— Ты, идиот , — произнес он с отчаянием. — За каким чертом ты это сделал?

Я объяснил, что это была случайность, и что я, должно быть, где-то потерял сандалию; почему-то я чувствовал себя очень виноватым, и меня мучила совесть за столь неудачный выбор момента. Калликрат отрезал полоску от своего плаща и перевязал мне ногу, как мог; но при всей человеческой изобретательности не существует способа эффективно перебинтовать пятку из-за ее неудобной формы и невозможности зафиксировать повязку. Поэтому мы огляделись кругом, стянули правую сандалию с ближайшего трупа, пока никто не смотрел, и привязали ее к моей ноге еще одной полоской плаща. Это было лучше, чем ничего, но по-прежнему очень неудобно.

— Теперь деваться некуда, — сказал Калликрат, как будто он только и ждал повода удалиться. — Нам надо идти.

— Куда? — спросил я, как дурак. — Уж конечно не стоит и пытаться добраться до Афин.

— В Спарту мы уж точно не пойдем, — отрезал Калликрат, — и здесь тоже оставаться не стоит. Посмотри вокруг, может, найдешь что-нибудь вроде посоха.

Я нашел дротик — не буду говорить где — и Калликрат отсек у него наконечник мечом. С его помощью я мог ковылять довольно шустро, но не буду притворяться, будто меня радовала перспектива десятичасового перехода через горы до Города. Калликрат разгадал мою тревогу и даже предложил понести меня на спине — и он бы справился, если бы я позволил — однако это была очевидно дурацкая идея. Нам был нужен мул.

— Ты рехнулся, — сказал Калликрат, когда я высказал эту мысль вслух. — Я не собираюсь тратить время, чтобы найти в деревне наших мулов. Притом что скорее всего Филодем забрал их всех с собой.

— Ну и ладно, — сказал я. — Мы его купим.

Калликрат моргнул.

— Ты собираешься купить мула в самой середине бойни.

— Да, — ответил я.

— Ох, Бога ради, — Калликрат поскреб в затылке, и я видел, что он не находит слов. — Есть у тебя с собой деньги? — спросил он через некоторое время.

Я вывернул кошелек на ладонь.

— Да, — сказал я. — Тридцать две драхмы.

— За тридцать две драхмы мула не очень-то купишь.

Я не стал тратить время на ответ. Вместо этого я сунул дротик подмышку и доковылял до старухи, стоящей рядом с повозкой. Повозка была сломана — треснула ось — но в нее по-прежнему были впряжены два мула. Я осмотрел их и спросил:

— Сколько за серого?

— Чего? — сказала старуха.

— Я хочу купить серого мула, — сказал я. — Сколько ты за него хочешь?

Старуха нахмурилась.

— Я не знаю, — сказала она. — Надо мужа спросить.

Тут она как будто о чем-то вспомнила и снова посмотрела на повозку. Ось треснула, когда повозку опрокинули кавалеристы, и рядом с ней, под большим глиняным кувшином, лежал ее старик, задавленный до смерти.

— Что ж, — произнесла старуха, взяв себя в руки. — Нет проку спрашивать его, да? Сколько ты предлагаешь?

— Двадцать восемь драхм, — ответил я.

— Тридцать, — сказала она.