Том Холт - Козлопеснь

Я отвел руку и положил ее на подушку.

— А теперь ты прищемил мои волосы, — сказала она. — Ты определенно умеешь создать у девушку нужный настрой.

— Наверное, лучше нам зажечь лампу, — предположил я.

— Нет, — твердо сказала она. — Лучше не надо.

— Конечно.

— Тут по всей постели розовые лепестки, — сказала она через некоторое время.

— Это ведь традиция такая, разве нет?

Она фыркнула.

— Может быть, в твоей семье и так, — сказала она. — Не мог бы ты их смести?

— Я зажгу лампу.

— Как хочешь.

Я всегда плохо управлялся с кремнем и огнивом, и к тому моменту, когда загорелся свет, в комнате образовалась ощутимая атмосфера враждебности.

— Так, — сказал я. — Теперь давай разберемся с лепестками.

— Забудь, — сказала она и порывисто заключила меня в объятья, словно пловец, решивший наконец бросится в холодную воду. Рот мой в этот момент был открыт и я почувствовал, как ее подбородок вошел в контакт с моими зубами. Она отодвинулась и сказал:

— Боже, какой же ты неуклюжий. Чем ты вообще думал?

— Извиняюсь, — пробормотал я. Моя нижняя губа тоже пострадала в столкновении, и когда она поцеловала меня, я вздрогнул.

— Ну и ладно, — сказала она, скрестив руки на груди.

— Не надо так, — сказал я, но при этом почувствовал непонятное облегчение, как после слов учителя: ты определенно сегодня не готов, не так ли? Садись, мы выслушаем того, кто готов. — В тот момент в Федра как-то подрастеряла свою привлекательность.

— Я встречала неуклюжих типов, — продолжала она. — Но ты хуже их всех, ты знаешь это? Ведь этот день должен был стать счастливейшим в моей жизни. Это какая-то шутка.

— Я извиняюсь.

— Ты жалок, — прошипела она сквозь зубы. — И бога ради, закрой свой рот. Ты выглядишь, как дохлый тунец.

— Ох.

Она закрыла глаза.

— И о чем ты вообще думал, когда потащил меня вот так в дверь? Любой разумный человек догадался бы, что я обязательно оступлюсь, особенно в этих дурацких свадебных сандалиях. А теперь все вокруг будут говорить, что я неудачлива, и служанки будут винить меня всякий раз, как скиснет молоко.

— Я не верю во всю эту чепуху, — произнес я успокаивающе.

— А я верю, — резко ответила она. — Полагаю, ты и в богов не веришь.

— Нет, верю.

— Я слышала другое, — пробормотала она. — Я слышала, что ты якшаешься с Эврипидом, которые считает богов состояниями ума или чем-то вроде того, и думает, что Елену Троянскую увезли в Египет перед Троянской войной. Совершенная чепуха!

У меня возникло ощущение, что я что-то пропустил.

— При чем тут вообще Елена Троянская? — спросил я.

— Ты веришь в богов или нет?

— Ну конечно, я верю в богов. Федра, это наша первая брачная ночь.

— О, до тебя наконец дошло? Что ж, прекрасно .

Я положил руку ей на плечо. Она сняла ее двумя пальчиками, как паука.

— И кем же это надо быть, — продолжала она, — чтобы отправиться на военную службу в первый же день семейной жизни? Когда мне сказали, я просто не поверила. Я подумала, это шутка, честное слово.

— Но уж это-то совсем не моя вина? — сказал я. Мне казалось, что я спорю с пятью разными людьми и со всеми о разном.

— Давай кое-что проясним, — сказала она. — Никакой этой чепухи не будет, пока ты не вернешься, и это мое последнее слово.

— Чего именно?

— Ты меня слышал. Если ты думаешь, что ты можешь меня обрюхатить, сбежать и погибнуть, валяя дурака на Самосе, и оставить меня растить твое ужасное дитя...

— Федра...

— Я свободнорожденная афинянка, а не племенная кобыла. Ты завещание составил?

— Что ты сказала?

— Не только безответственный, но еще и глухой, — пожаловалась она подушке. — Я спросила, составил ли ты завещание.

— Нет.

— Что ж, а тебе не кажется, что тебе следует это сделать?

Я моргнул.

— Что, сейчас?

— Да бога же ради, — воскликнула она. — Ты отправляешь на войну прямо с утра. Есть у тебя хоть какое-то чувство ответственности?

Я глубоко вдохнул, сжал губы и попытался притянуть ее к себе.

— Нет, — сказала она. — Нет, пока ты...

Думаю, это оказалось последней соломинкой, переломившей спину служанкиных детей, потому что сразу после этих слов раздался взрыв смеха, и лицо Федры стало ярко-красным. Она выпрыгнула из постели, схватила ночной горшок, распахнула дверь и швырнула горшок. К несчастью, он был совершенно пуст.

— Убирайтесь! — завопила она (я и не знал, что у нее такой мощный голос) — и захлопнула дверь.

— Ты болван, — сказала она.

— Да что я сделал-то?

— Как я могла выйти за такого неудачника? — Она плюхнулась на кровать и натянула одеяло до подбородка. — Ты понимаешь, что утром обо всем этом будут знать все Афины.

Я покачал головой.

— Федра...

— А что хуже все, — сказала она, — так это твои дурацкие пьесы.

— Чего именно?

— Тебе никогда не поставить ни одной, — вздохнула она, — после того, как ее услышали Аристофан и те другие идиоты. А люди будут показывать на меня на улицах и говорить...

— Да заткнись уже наконец, — голова моя была готова лопнуть. Я прямо чувствовал, как она раскалывается, будто полено, полное клиньев.

— И не смей так со мной говорить, — тявкнула она, — не то будешь спать на полу.

— Именно там и собираюсь спать, — ответил я.

— Прекрасно. — Она издала хлюпающий звук, который, вероятно, должен был означать рыдание, но я внезапно обнаружил, что мне все равно. Я перегнулся через нее, погасил лампу и со всей силы воткнул голову в подушку.

— И что ты сейчас делаешь? — спросила она.

— Засыпаю, — ответил я через подушку. — А ты можешь заняться, чем хочешь.

В ответ она произнесла длинную речь, которая оказалась странным образом успокаивающей, поскольку я провалился в некое подобие дремоты. Когда я очнулся от нее, головная боль совершенно прошла, а Федра крепко спала, прижавшись носом к моей шее. Очень осторожно, чтобы не разбудить, я повернулся и посмотрел на нее.

Один из соседей моего отца рассказывал, бывало, историю сотворения женщины — как Боги слепили ее тело из глины, сделав его прекраснее всего на свете, и оставили сохнуть на солнышке, и пока их не было рядом, явился Плохой Бог и ввел в это тело женскую душу, чтобы смертные мужчины не знали ни спокойствия, ни счастья. Никогда не забуду, какой прекрасной была тогда Федра. Прядь волос упала ей на глаза, и я отвел ее на лоб; затем я попытался поцеловать ее, но ее губы были наполовину закрыты подушкой, так что мне удалось прикоснуться только к уголку ее рта. Я подсунул палец под подбородок, чтобы приподнять его, но она проснулась, произнесла «Отстань» и повернулась на другой бок.

— Нет, — сказал я. — Повернись ко мне.

— Катись в преисподнюю, — зевнула она. — А еще ты храпишь. Надеюсь, самосцы с тобой разберутся.