Том Холт - Козлопеснь

Он вернулся спустя двадцать дней; при нем были спартанцы с острова, включая сто двадцать аристократов — все закованные в цепи. На сей раз славословие носило иной характер, и хотя следующая пьеса Аристофана, целиком посвященная грубым издевательствам над Клеоном, получила первый приз, это было всего лишь чисто афинским способ выразить любовь к Клеону, как прежде выражали любовь к Периклу и Фемистоклу.

Позже все сошлись во мнении, что слепой удачей тут и не пахло. Клеон, не будучи солдатом, не думал, как солдат. Он понял, что тяжелая пехота, сердце и душа любой греческой армии, была в данном случае только обузой, и поскольку целью миссии являлся захват наибольшего числа спартанских гоплитов живьем, он не мог использовать в ней тяжелых афинских пехотинцев. Вместо них он использовал свои мозги. Сперва он поджег лес, покрывающий Сфактерию — Демосфен был слишком хитроумен, чтобы додуматься до чего-то столь простого — и когда спартанцы стали выскакивать на открытое место, будто зайцы из ячменя, его легкая пехота и лучники принялись изводить их и не останавливались до тех пор, пока спартанцы от изнеможения и раздражающей невозможности схватиться с врагом как положено не побросали щиты и не сдались. Тактика была новой и совершенно варварской, но она сработала, причем без всяких потерь с нашей стороны и с очень небольшими — с их.

Таков был Клеон — самый, наверное, афинский из лидеров Афин моего времени. Неправильно было бы равнять его с Фемистоклом или даже Периклом, ибо эти мужи оставили Афины куда более могущественными, чем приняли. Но в некотором смысле их все-таки можно поставить рядом, поскольку каждый из них научил мир новым трюкам. Моим профессиональным долгом было ненавидеть Клеона, и я старался, как мог. Но я встречался с ним множество раз и ничего не мог поделать — он мне нравился.

Я как-то наблюдал в Пирее за толпой, которая в свою очередь наблюдала за коршуном, атакующим голубя. Иноземцы желали голубю спасения, потому что он слабее и красивее; но афиняне подбадривали коршуна. Затем, когда коршун убил голубя и оторвал ему голову, вперед выступил человек с пращой, и афиняне принялись делать ставки, удастся ему поразить птицу или нет, поскольку дистанция была велика, а коршун — птица непростая. Пращник поставил три обола на себя, поэтому ему ничего не оставалось делать, как применить все свое искусство — и вот уже коршун лежит мертвый с большим куском голубиной плоти в клюве. Ликование, которым был встречен его бросок, напомнило мне восторг, с которым приветствовали вернувшегося из Пилоса Клеона, а позже — известие о его гибели у Амфиполя, где он отважно сложил голову в битве против непобедимого спартанского стратега Брасида примерно через месяц после того, как была поставлена моя пьеса. Он попытался повторить свой предыдущий успех, но на сей раз переоценил себя, и поражение при Амфиполе аннулировало все, чего он добился у Пилоса.

Уверен, что Аристофан глубоко скорбел о нем, в точности как Кратин — о Перикле. Но в отличие от Кратина он продолжал глумиться над ним в своих комедиях многие годы после его смерти; помню, я как-то сидел на представлении какой-то особенно ужасной из его пьес — что-то о Дионисе, спустившемся за поэтом в преисподнюю, какая-то чепуха — и сидящий рядом со мной иноземец спросил:

— Кто этот Клеон, о котором он говорит с таким жаром?

Я закрыл глаза на мгновение, пытаясь придумать, как все это можно объяснить: и Пилос, и доносчиков, и Братство Трех Оболов.

— Кто б знал, — ответил я. — Никогда о нем не слышал.

Федра завела привычку регулярно являться на репетиции. Чтобы не скандализировать актеров, которые были, как на подбор, суеверными, она одевалась мальчиком, и сидела с табличками на коленях, а если кто меня спрашивал, я говорил, что это мой двоюродный брат из деревни.

За неделю до Фестиваля кто-то разнес молотом статуэтку Гермеса у моего дома и засунул под дверь петуха с отрезанными шпорами и головой. Это совершенно меня не обеспокоило; я заменил старого Гермеса новым, изготовленным самым модным скульптором, а петуха мы потушили в вине и съели на ужин. Больше меня встревожили слухи, будто Фриних, который получил третий Хор этого года, получил доступ к одной из больших речей моего агона и адаптировал его к своей пьесе. Если по жребию его комедия будет показана раньше моей, говорили мне, он использует эту речь вместо своей, и в результате мою зашикают. Я проконсультировался с Филонидом, который сказал, что такое бывало; поэтому я засел за замену, вооружившись тремя свитками египетской бумаги и сильной головной болью. Сочинив новую речь, я отдал ее актеру учить. Если Фриних решится на подлог, мы будем готовы.

Трагедиями этого года были «Электра» Агатона, «Тевкр» Эврипида и что-то Мелантия — там еще была сцена, в которой герой исчезает со сцены и возвращается, превращенный богом в свинью, в маске с пятачком, цокая копытцами, и эта сцена вызвала смех вернее, чем любая из комедий, но кроме этой сцены я решительно ничего из той пьесы не помню. Комедии же были моя, фриниховы «Чеснокоеды» и «Ветераны Марафона» Аристофана. В этом году он дал два представления, поставив еще «Ос» на Ленайи, и поставив удручающе отменно.

Фриниху достался первый день. Результаты жеребьевки стали мне известны перед рассветом, и я послал Дорона сообщить о них Филониду. Разумеется, я по-прежнему не знал, какой день достанется мне — второй или третий, и трагедии смотрел, охваченный лихорадкой нетерпения. Мне почему-то хотелось, чтобы Федра была рядом (она, разумеется, сидела на другой стороне театра с прочими женщинами), и в какой момент я бездумной взял за руку сидящего рядом мужчину. К счастью, он слишком погрузился в пьесу, чтобы заметить, поскольку был совершенно не в моем вкусе. Пока Эгист, или Диомед, или кто уж это был, предавался на сцене космической страсти, до меня вдруг дошло, что мои чувства к Федре претерпели нездоровые изменения. Вместо желания, чтобы она никогда не рождалась на свет, при всякой мысли о ней губы мои сами собой искривляются в улыбке, а тело обдает жаром. Разумеется, такое происходило только в ее отсутствие; достаточно было провести в ее обществе несколько мгновений, чтобы вернулись старые, хорошо знакомые чувства ярости и ненависти. Но даже и это было преувеличением. Я чувствовал, что мы становимся похожи на двух стареющих кулачных бойцов, выступающих на сельских ярмарках. Каждый день они должны драться, разыгрывая спектакль насилия и боли, но если присмотреться, то можно заметить, что они вообще не бьют друг друга; и когда люди расходятся, тот из них, что постарше и не женат, приносит порванную тунике тому, что помоложе, чтобы его жена заштопала ее.