Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Королеву Англии Викторию крестил мой дед император Александр I, а сам я познакомился с ней, когда впервые прибыл в Лондон. Ей было двадцать лет. Мне тоже.

— Прекрасный возраст, — с напускным легкомыслием сказал Николай Павлович, вспомнив себя двадцатилетним и ту гору учебников, которые он проштудировал, будучи курсантом Академии Генерального штаба.

-Замечательный! — живо согласился с ним Александр II и с явным удовольствием продолжил свой рассказ. — 27 мая 1838 года я танцевал с ней в Виндзоре на балу, кружил её в чудесном вихре вальса. — Голос его пресекся, и он невольно встряхнул головой, как бы отгоняя от себя грустные мысли. — Подумать только, сорок лет прошло с тех пор, как мы с ней объяснились, признались во взаимном чувстве.

— Влюбились? — придержал коня Игнатьев.

— Влюбился! — энергично подтвердил государь и глаза его заметно поюнели. — Какая это была страсть! Нас просто бросило друг к другу. Я написал отцу письмо, решил быть просто мужем королевы, отказаться от российского престола, но отец велел ехать в Дармшадт, жениться на Марии, — грустно вздохнул Александр II, припомнивший своё былое сумасбродство и, кажется, ошеломлённый той грандиознейшей ошибкой, которую он чуть не совершил. — Отец мне так и отписал: «Назад в Дармштадт, юный глупец! России нужен Наследник Престола, а не жалкий муж английской королевы».

— Я представляю Ваше состояние, — сочувственно проговорил Игнатьев, уловив перемену в лице императора, который, как бы снова — в мгновение ока! — пережил порыв любовной страсти.

— Я уезжал с разбитым сердцем, — честно признался государь. — На прощание я подарил королеве любимого пса по кличке Казбек.

— Пёс её величеству понравился? — полюбопытствовал Николай Павлович, вспомнив о том, что матери королевы Виктории в 1860 году английским офицером был подарен пекинес, найденный им в одном из дворцов богдыхана. Королева-мать была в восторге.

— Виктория не расставалась с Казбеком до его собачьей смерти, — ответил Александр II и на какое-то время задумался, как задумывается всякий человек, погружаясь в давние свои переживания. Затем, не имея возможности, а, может быть, не собираясь уходить в них целиком, со вздохом заключил: — Теперь мы с ней почти враги, а всё её парламент!

В Горном Студне Игнатьев новь разместился в палатке, в которую тотчас налетели мухи — злые и кусучие, как черти! А по-другому и быть не могло, ведь рядом хлев, телятник, коновязь — кучи навоза.

Самым неприятным, по мнению Игнатьева, было то, что после крупного сражения, когда, казалось бы, работать и работать над выявлением просчётов, начальство складывало руки. Дескать, турки примолкли, и мы отдохнём. Пожив в Горном Студне, в непосредственной близости с главной квартирой главнокомандующего, Николай Павлович понял, что его так сильно раздражало в ней: избыточность праздношатающихся личностей. По сути дела, дармоедов. Своеобразной «саранчи». У одного только Непокойчицкого ординарцев, порученцев, адъютантов, как у гоголевского Хлестакова, видимо-невидимо! И все считают это нормой, мол, так оно и должно быть. Кто-то делал вид, что занят — переносил кипу бумаг с места на место, кого-то не могли найти, как ни искали, а многие нагло отлынивали от службы, манкировали своими обязанностями напропалую. Полковник Газенкампф жаловался Игнатьеву, что некоторые новоиспечённые генералы, которых тоже было пруд пруди, искали должности позаметней, не соглашаясь командовать бригадой или возглавить штаб корпуса.

— И это притом, — возмущался Михаил Александрович, крутившийся, как белка в колесе и работавший за семерых в главной квартире, — что многие вакансии в полках, батальонах и эскадронах пустовали.

— Этих господ можно понять, — с сарказмом в голосе отвечал Николай Павлович, — куда выгоднее ездить из главной квартиры на позиции, как на гастроли, чем принимать ответственное, самостоятельное назначение.

— Ну да, ну да, — согласно кивал Газенкампф, — кто ближе к штабу армии, у того и наград больше. Адъютанты, ординарцы, порученцы по возвращении их из действующих частей, куда их посылали в качестве обычных наблюдателей, сразу же получали боевые награды. Некоторые имеют уже по нескольку.

— Сколько наездов, столько орденов? — усмехнулся Игнатьев, не столько ставя, сколько утверждая свой вопрос.

— Именно так, — отозвался Михаил Александрович, а в промежутках между поручениями — никаких забот.

— Заслуженный отдых, — резюмировал Николай Павлович и сказал, что ставка государя мало чем отличается от великокняжеской: — Свита просто изнывает от безделья. И я первый еду на запятках у войны.

Полковник Газенкампф кивнул и озадаченно потёр висок.

— Хорошо ещё, что мы воюем с турками. Будь на их месте немцы, они сумели бы воспользоваться нашими промахами, и перешли в наступление.

— Вы правы, — с похвалой в тоне поддержал его Игнатьев, — тогда не пришлось бы сидеть, сложа руки. Успехи турок на нашей совести. Они обусловлены лишь нашей распущенностью и безалаберностью руководства, а уж никак не военным искусством османов, — он помолчал и добавил: — Одна надежда на Николая-чудотворца, который не один раз помогал нам.

Игнатьев опасался, что Осман-паша, пытаясь вырваться из осаждённой Плевны, бросит своё войско на прорыв и улизнёт от расправы. Взятый в плен турецкий офицер был допрошен переводчиком Макеевым в присутствии главнокомандующего. На замечание великого князя, что турецкие войска довольно славно дрались, офицер незамедлительно ответил: « Войска, которые введены умеючи и хорошо в дело, всегда дерутся хорошо», — а на вопрос: «Много ли английских и венгерских офицеров в гарнизоне?» турок ответил уклончиво: «Есть ли иностранные офицеры и сколько их, не знаю, но войска знают и верят одному Осман-паше».

Когда Макеев рассказал об этом, Николай Павлович страдальчески вздохнул.

— Горько сознаться, а приходиться завидовать туркам, что у них есть Осман и Сулейман-паши!

Пятого сентября в Горный Студень прибыла Гвардейская стрелковая бригада. У Игнатьева сердце замирало при мысли, что и эти превосходные войска при отсутствии серьёзного плана кампании, и при бестолковости распоряжений, растают бесцельно, как и предыдущие! Игнатьев уже знал, что после пятидневного артиллерийского обстрела Шипкинской позиции Сулейман-паша в три часа ночи — внезапно! — пустил двадцать свежих батальонов на решительный штурм, рассчитывая захватить врасплох наш авангард. Но посты не прозевали турок, и передовые части дружно отбили атаку. Турки беспрестанно возобновляли попытки спихнуть нас с перевала, настойчиво лезли вперёд. Бой кипел девять часов до полудня. После завершающей контратаки турки бежали из укреплений, потеряв в то утро не менее двух тысяч человек, большею частью гвардейцев. У нас выбыло из строя сто человек убитых. Погиб храбрый полковник Мещерский, которого жаловал государь. Раненых было в четыре раза больше. В том числе девятнадцать офицеров.