Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Не политические дрязги лишают меня сил, не восстание греков на Крите и не румынский вопрос, которым все так лицемерно озабочены, — сказал он однажды Игнатьеву. — Меня лишает сил и убивает то, что вместе со мной растёт моя смерть. Я ем с чистого золота, хожу в одеждах, сплошь расшитых золотом, я с ног до головы усеян драгоценными камнями, мне дают деньги просто так, за то, что я султан, все мне желают здравствовать и радоваться жизни, но как я могу здравствовать и радоваться жизни, когда я в каждое мгновенье подыхаю? Самым настоящим образом. Я чувствую, я это понимаю: по-ды-ха-ю! — И тёмные глаза его заметно налились болью. — Вместо того, чтоб радоваться жизни, я размышляю, знаете о чём?

— Хотелось бы узнать, ваше величество, — отозвался Николай Павлович, стараясь придать своему лицу самое простое обыденное выражение, то ли с налётом бесстрастности, то ли невнятной печали — борьба за влияние на Абдул-Азиса с такими тузами дипломатии, как лорд Литтон и маркиз де Мустье отбирала у него немало сил.

— Я размышляю о том, что происходит, когда плоть отходит от костей? Мои врачи-евреи утверждают, что подобный распад человека может наступить при бьющемся сердце в результате мучительных пыток, жестоких побоев и нечеловеческих мук истязаемой жертвы. Меня никто не подвергает истязаниям, но я до жути остро ощущаю, как моя плоть отходит от костей. — Он замолчал и поджал губы, как несчастный, всеми брошенный ребёнок.

— Ваше величество, — обратился к нему Игнатьев, принимая близко к сердцу размышления и жалобы султана, — если я правильно понял, вас никто не истязает, но чувство тления не отпускает. Верно? — Своим никчемным, вроде бы, вопросом, он незаметно приучал султана к мысли, что они хорошо понимают друг друга.

— Оно меня сводит с ума! — почти на крике сообщил Абдул-Азис, охваченный животным страхом смерти. — Я места не могу себе найти.

— Мне очень больно это слышать, — искренне сказал Николай Павлович, не зная, чем утешить падишаха. — Будь вы крещены в Господа Бога нашего Иисуса Христа, вам бы любой священник сказал, что это вас терзают, умерщвляют злосчастные страсти. А страсти это наша боль, наши грехи. Вселяясь в нас, сживаясь с нами, они соскабливают, умерщвляют нашу плоть, нещадно отделяют от костей, но прежде убивают душу, волю к жизни. Происходит её паралич.

— И чем же мне можно помочь? — растерянно спросил Абдул-Азис, как человек без гроша за душой, стоящий перед хлебной лавкой.

Николай Павлович хотел сказать: «Вас вразумит лишь раскаяние», но, посчитав, что это фраза может показаться очень резкой, способной вызвать у султана эгоистический протест и вспышку гнева, сказал намного мягче, благодушнее, и сострадательней: — Чтобы избавиться от чувства тлена, угнетающего Вас, и снова радоваться жизни, Вам в сущности нужно одно: привлечь Всевышнего на свою сторону. — Он знал, с кем говорит, и чувствовал, что мысль о покаянии, об исправлении своей порочной жизни должна родиться в сердце падишаха как бы сама собой, без чьей-либо подсказки.

— Каким же образом я это сделаю? — дрогнувшим голосом спросил Абдул-Азис, как всякий робкий, простодушный человек, не отличающийся здравым благочестием.

Игнатьев ответил не сразу. Зная, что у мусульман своя картина мира, свои понятия об отношениях с Творцом, и тайна исповеди им чужда по вере, но вздорный характер султана, готового в любой момент к какой-нибудь безумной выходке, к припадкам злобного неистовства, он осторожно посоветовал владыке правоверных почаще быть на пятничных молитвах.

— Мне надо заучить все суры? — недовольным тоном произнёс Абдул-Азис, и выражение лица его исполнилось надменного, почти враждебного, величия.

— Вам надо перестать грешить, — самым обычным тоном, с величайшей скромностью и тактом, посоветовал Николай Павлович, впрямую наводя султана на путь благостного исцеления, втайне уповая, что он сам дойдёт до этой трезвой и, должно быть, тягостной для него мысли. Он ждал вспышки протеста и был готов к тому, чтоб долго и упорно объяснять, что в наказание Бог может отнять разум, но никакого возражения со стороны Абдул-Азиса не услышал. Это весьма поразило его. В душе возникло радостное чувство.

— В этом деле нужна твёрдость, — имея в виду желание султана избавиться от мучавших его страстей, уверенно сказал Игнатьев. — Чтоб управлять империей, нужна сильная воля. Воля монарха это крепость нации. Её несокрушимый дух.

Лицо Абдул-Азиса просияло, как будто все его страдания разом исчезли. Было видно, что он едва справляется с желанием по-братски заключить российского посла в свои сердечные объятия. Николая Павловича тоже охватило чувство радости. Уверенность, что он нашёл тайную стёжку к сердцу падишаха, нигде не поступившись собственным достоинством, как бы возвысила его в своих глазах, и он в каких-нибудь сорок минут сумел убедить Абдул-Азиса в том, что они должны держать себя друг с другом как нельзя более дружески, искренно придерживаясь правила ветхозаветных старцев: «Относись к другому так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе».

— В основе мира лежит слово «взаимность», — вспомнил Игнатьев китайскую мудрость и проявил достаточно умения и воли, чтобы втолковать её султану.

Уже в карете, сидя рядом с драгоманом и устало размышляя о душевных муках падишаха, Николай Павлович подумал, что, если процесс распада личности перенести на османскую империю с её абсолютизмом правления, можно считать, что падишах в данном случае выполняет роль скелета, костяка общественного организма, а само общество является ничем иным, как плотью.

Вечером он составил секретную депешу на имя Наместника Кавказа Великого Князя Михаила Николаевича, с которым они вместе играли детьми, и предупредил его о том, что Порта намерена переселить в Абхазию тридцать тысяч горцев для диверсионных операций и возможной будущей войны.

Кроме дипломатических споров о румынских княжествах, в которых Игнатьев принимал самое горячее участие, на повестке дня снова встал Болгарский церковный вопрос. Несмотря на то, что приёмным днём российского посла считался четверг, греческие иерархи ездили к Игнатьеву, можно сказать, ежедневно. Сплетничали, кляузничали, поливали грязью болгарский народ и его церковь, подчинённую Константинопольскому Патриарху Григорию VI. Надоели они ему хуже горькой редьки. Благо бы пастыри церковные и депутаты болгарские ходили к нему одному, но они ходили в другие посольства, выметали сор из избы, перебивали дорогу друг другу и откровенно являли срам и позор Православия перед иноверцами и мусульманами. Николай Павлович не один раз бывал в греческой церкви на службе и ему показалось, что внутренний порядок церковный, даже догматы, отдают магометанством. Особенно их песнопение.