Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

После отъезда Милютина началась шпионская страда. Несколько резидентур сошлись в жестокой схватке. Что российская, что австрийская, что британская разведки не давали друг другу покоя, но прежде — своим собственным агентам: их легко было узнать в толпе по воспалённым от бессонницы глазам.

Как говорят домохозяйки, любая большая стирка начинается с носового платка.

Младший советник посольства Александр Семёнович Зелёный, так же, как и его предшественник, полковник Франкини, замечательно справлялся со своей нелёгкой ролью руководителя русской военной разведки в Константинополе. Вражеской агентуре и в голову не могло прийти, кто напрямую входил ему в подчинение, а кто работал по вербовке, как тогда говорили «на барина». Для каждого он находил свой род прикрытия, сам сочинял легенды, грамотно маскировал, оберегал свою «артель» от вредной и назойливой опеки конкурентов. Ему же удалось обнаружить ваххабитское подполье в еврейском квартале Стамбула и внедрить в него своего человека. По имевшимся у него сведениям, главарь ваххабитов был тесно связан с Мидхат-пашой и вынашивал планы убийства Абдул-Азиса, о чём Игнатьев сразу же предупредил султана.

— Эту секту надо обезвредить.

— Вы не знаете ислама, — самонадеянно ответил тот. — Все мусульмане у Аллаха вот где, — он крепко сжал пальцы и показал кулак. — Значит и я, помазанник его, могу передавить их всех, словно клопов. — Он беспощадно осклабился и постучал ребром руки по напряжённо-раскрытой ладони, точно собирался сделать отбивную из любого, кто посмеет дерзко возражать ему. — Стоит мне показать мои чётки, и возмутители спокойствия сами положат свои головы на плаху.

— Дай-то Бог, — сказал Николай Павлович, думая о том, что он вполне способен повлиять на политическую обстановку в Порте, да только не имеет на то права. Чтобы вспыхнул стог соломы, хватит одной искры, но пожар международного конфликта ему был не нужен. Достаточно того, что он, посланник русского царя, имеет редкую возможность по-дружески общаться с падишахом. — А что касается смутьянов «младотурков», — продолжил он, слегка помедлив, — то в их адрес из моих уст, ваше величество, вы всегда услышите одно лишь порицание за их безумную страсть к разрушению. Действия этих людей порождены звериной злобой. Мидхат-паша и его крикуны с Ат-мейдана громко заявляют о лишении вас законной абсолютной власти, что, конечно же, преступно и недопустимо.

Абдул-Азис поморщился.

— Они наслушались британцев и французов, вот и кричат теперь о конституции.

— Они вопят о своём праве жить в республике по одной-единственной причине: это делает их в собственных глазах людьми высокой нравственности, едва ли не святыми, которым можно проливать чужую кровь, как проливают пьяное вино, — решительно сказал Игнатьев. — Я вообще считаю, что там, где помнят о своих правах, забывают про свои обязанности.

Владыка турок слушал его с крайним интересом. Он хорошо помнил слова премьер-министра Франции Гамбетты, в которой той сказал буквально следующее: «Игнатьев представляется человеком будущего в России. Я его считаю самым проницательным и самым активным политиком нашего времени». Характеристика не просто лестная, она исчерпывающая. Может, поэтому Абдул-Азис заговорил с Игнатьевым о кознях европейцев.

— Англия, Австрия и даже итальянцы подбивают меня послать свою эскадру жечь Николаев, где Россия обустраивает порт, но моё сердце их не слышит. Я ни за что на это не пойду. Будь у меня даже три миллиона солдат, то и тогда я не предпринял бы войны с Россией. — Он говорил важные вещи, как бы прислушиваясь к себе после долгих колебаний и мучительных раздумий, избегая характерных для восточных деспотов напыщенно-витиеватых фраз. — Я не против того, чтобы русский флот находился в Чёрном море.

— Оно у нас общее, — счёл нужным заметить Игнатьев, радуясь тому, что зёрнышко его миротворческой идеи пустило крепкий корешок в сознании восточного тирана, вспыльчивого до трясучки, до нервного срыва .

— Общее, — кивнул Абдул-Азис без видимых усилий над собой. — Лишь бы ваш флот не поддерживал врагов моей страны.

Николай Павлович тотчас телеграфировал об этом Горчакову.

После разговора с падишахом Николай Павлович посоветовал великому везиру (садразаму) Махмуду Недиму-паше создать особое подразделение, которое в корне пресекало бы возможность дворцового переворота и покушения на жизнь Абдул-Азиса.

— Члены этого подразделения должны внедриться во все слои, во все ячейки общества, не оставив ни одну группу вольномыслящих людей, будь это софты или улемы, без своей решительной опеки. — Слово «решительной» он выделил голосом.

Махмуд Недим-паша прижал руку к груди, пообещав прислушаться к совету. И в тот момент, когда он произнёс: «Да наградит Вас Аллах за Вашу мудрость и доброе сердце», береговые пушки жахнули из всех своих стволов.

Это — ради пятницы! — подвыпившие канониры принялись палить из пушек почём зря; хорошо, что не ядрами, а холостыми зарядами.

Русский посол и великий везир обменялись понимающими взглядами.

Вернувшись домой, Игнатьев заглянул в детскую. Малыши играли в коршуна.

— Папа! Папа! — закричала Маша, — выручай!

Павлик был за коршуна, а Коля защищал сестёр.

Игнатьев живо опустился на колени, широко расставил руки и безоглядно включился в игру.

Какой был шум, и гам, и визг! — восторг полнейший!

Время летело быстро, несмотря на однообразие жизни и монотонность времяпрепровождения.

Детей порадовал февральский снег, поскольку весь январь светило солнце. Малышня скакала и лепила с Дмитрием снеговиков. Затем в течение трёх дней пуржило так, будто Стамбул превратился в Иркутск. Улицы занесло снегом, и они сделались непроходимыми. Сообщение между кварталами прервалось. Отдавая визиты коллегам, Игнатьев раза два окунулся в сугробы. В посольском дворе и в саду снега навалило под два метра. Вечер у военного министра, обед у великого везира были отменены: кучера отказывались ехать, опасаясь опрокинуть экипажи:

— Ни за какие деньги!

Конюх Иван, добровольно подменявший лежавшего в простуде дворника, расчищал посольский двор, сгребал и отбрасывал снег, густо валивший всю ночь. Он набирал на совок столько, что черенок слабо попискивал, и, оторвав лопату от земли, долго раздумывал, куда бы направить швырок — на клумбу или же под стену. Его скулы были обожжены ветром и напоминали своей тёмной краснотой цветочные горшки в зимнем саду посольства.

Чёрные дрозды поклёвывали схваченный морозцем виноград, не подпуская к пиршеству синиц и воробьёв, обычно более проворных в таком деле.