Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Несмотря на то, что французский посол расположился в кресле и прочно и гневно-внушительно, Игнатьеву показалось, что в душе визитёра не так уж много ругательных слов, хотя желания нагнать страху было много.

— Честное слово, — закусывая ром сушёной дыней, высказал свои претензии француз. — Этот ваш задира, господин Леонтьев, требует серьёзной порки. В противном случае, — он несколько повысил голос и взялся за початую бутылку, — наш дипломатический корпус объявит вам бойкот! Самый жестокий! — Маркиз наполнил свою рюмку, посмотрел её на свет и опрокинул в рот. — Я думаю, вы поняли меня?

— Конечно, понял, — ответил Николай Павлович, хорошо помня о том, что в любой конфликтной ситуации, тем более, дипломатической, Абдул-Азис всегда займёт позицию французской стороны. Исходя из этого и чувствуя, что ему нужна большая осторожность в разговоре с французским посланником, чтобы не ухудшить и без того довольно неприятный инцидент, а так же втихомолку радуясь тому, что хрустальная посудина маркиза де Мустье опустошается без видимой запинки, он строго произнёс.

— Я накажу драчуна самым примерным образом.

— Его наглая выходка это уже не дипломатия мозгов, а дипломатия рукоприкладства! Английского бокса, если хотите, — ярость маркиза де Мустье выплёскивалась через край. — Ему не место в русском консульстве!

— Согласен, — заверил француза Игнатьев, держась с той напускной строгостью, с какой, должно быть, плотник смотрит на рассохшуюся дверь, с которой надо что-то делать, а делать чертовски не хочется. — Хотя, вы знаете, он неплохой работник. Его хвалят сослуживцы.

— Чем развязней человек, тем благообразнее он хочет выглядеть! — с напыщенностью записного демагога продекламировал маркиз и непонятно для чего поведал, что он чрезвычайный и полномочный посол Франции в ранге министра. — Я не хотел бы начинать наше знакомство с международного конфликта.

Он засопел, нахмурился, как хмурится обычно жалкий скряга, внезапно обнаружив недочёт в своей скудной карманной наличности, и снова приложился к рюмке, напустив на себя вид сироты, который ото всех терпит обиду и ни от кого доброго слова не слышит.

— Я тоже не желаю этого, — как можно мягче заверил визави Николай Павлович и всё же сказал, что, будучи посланником великой державы, хотя и не в ранге министра, он признаёт, что все его сотрудники имеют особые права в отстаивании чести и достоинства России.

— Даже путём рукоприкладства? — дёрнул плечом француз.

— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос откликнулся Игнатьев и хлебосольно предложил маркизу отобедать вместе. Тот вскинул брови, несколько подумал и сказал «с удовольствием».

Это его «с удовольствием» было сказано как нельзя кстати и явно прозвучало для обоих ничуть не глуше золотого луидора, когда его подбрасывают вверх только затем, чтоб вскоре услыхать, как он звенит, упав к ногам — на мраморные плиты пола.

Николай Павлович взял со стола колокольчик и велел секретарю распорядиться, чтобы им с маркизом де Мустье сервировали стол в его рабочем кабинете. Затем продолжил начатую мысль.

— Можно оскорбить дипломата, ничего тут сверхъестественного нет, к тому же, — он радушно улыбнулся, — брань на вороту не виснет, но плевать в лицо державы, которую он представляет на авансцене международной политики, никому не позволительно. — Голос его посуровел. — За это, согласитесь, одной оплеухи мало. И ещё, — видя желание француза возразить, проговорил Игнатьев. — Насколько я знаю, мой вице-консул, принял вызов вашего Дерше, обговорил условия дуэли, но тот позорно смалодушничал: не появился в нужном месте. Как ни крути, проявил трусость. Но трусость, как известно, порождает подлость, а подлость — измену. А коли так, всех малодушных нужно гнать из дипломатии взашей — прочь от себя! Не так ли?

Маркиз де Мустье не нашёлся что ответить. Он был наслышан, что Игнатьев блестящий полемист с неимоверно сильной логикой, прекрасной эрудицией и памятью, граничащей с феноменальной, а теперь имел возможность лично убедиться в том, что новый посланник России отмечен редким даром улавливать особенность «текущего момента». Да и вообще, сам вид Игнатьева, его неторопливая речь, плавные жесты и какая-то особая мягкость в общении, словно подсказывали всякому лицу, имевшему с ним даже краткую беседу, не говоря уже о длительной, что знание светских обычаев и должной вежливости, привитые ему с младых ногтей, по сей день воспринимаются им как что-то новое, возвышенное и весьма полезное, чему должно следовать неукоснительно, испытывая что-то вроде счастья, даже если этого не могут оценить все те, с кем, так или иначе, но он вынужден общаться в силу сложившихся обстоятельств или же по долгу службы.

Во время обеда они коснулись многих тем, проявляя достаточно умения и такта в чисто светском разговоре. Говорили о разном: о рыбалке, об охоте, об осеннем перелёте птиц, о погоде, власти и деньгах, о восхитительном искусстве дипломатии и об искусствах вообще; о театральных постановках, об опере и о балете; затронули тему славянства, восстания греков на Крите, и вновь заговорили о балете.

После обеда, прошедшего в приятной атмосфере, Николай Павлович заверил чрезвычайного и полномочного посла великой Франции в том, что господин Леонтьев будет примерно наказан.

— Каким образом? — поинтересовался французский посол.

— Я был намерен сделать его консулом в Салониках, поскольку он влюблён в культуру Греции…

— … а более всего в юных гречанок, — буркнул маркиз де Мустье, прервав Игнатьева без должного стеснения. — Может быть, я покажусь вам ябедой, но я должен сказать, что ваш Леонтьев мот! Мот и распутник, — с нравоучительной медлительностью в тоне проговорил он, испытывая чувство сытости после прекрасного обеда. — Мало того, что он обожает турецкую музыку, нескромные танцы с девицами и заводит любовные шашни, что, согласитесь, бросает тень на его репутацию, так он ещё, ко всему прочему, совсем запутался в долгах. А это, знаете ли, дурно.

«Понятное дело», — подумал про себя Николай Павлович, лишний раз убеждаясь, что дипломаты знали друг о друге всё и даже больше.

Привычки посланников, закидоны драгоманов, пристрастия советников, консулов и членов их семейств были тщательно отобраны, скрупулёзно обмозгованы и сорок раз процежены сквозь фильтровальную бумагу контрразведки.

— Я это знаю, — сообщил Игнатьев, спускаясь вместе с французским коллегой в просторный вестибюль. — Поэтому попридержу Леонтьева за полу сюртука.

— В карьерном росте? — спросил маркиз, давая возможность швейцару поухаживать за ним.

— Да, — подтвердил Николай Павлович, пристально следя за выражением лица маркиза и с удовлетворением отмечая про себя, что оно заметно подобрело. — Я полагаю, этого будет достаточно, дабы охладить горячность господина Леонтьева и сгладить остроту конфликта. Мы ведь с вами не пампушками торгуем, чтобы толкаться и лаяться, сидя в обжорном ряду; наше дело помогать друг другу и не держать камня за пазухой, — добавил он, когда они вышли на улицу.