Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Вот вышел, как из-под земли вырос, перед Божем старик. Ростом высок, сух, жилист. Рубаха на нём длинна, подолом землю метёт. И, белая, не оттеняет седой бороды. Нос тонок да высок, с надменной горбинкою. Ноздри узки; такие, чуткие, расширяются в гневе. Смугло от солнца лицо старика. На нём выделяются глаза редким тёмно-синим цветом. Такие глаза сто лет молодыми остаются.

Догадался Бож, что это и есть великомудрый Вещий, о котором уже давно идёт в народе молва, о котором выспрашивают друг у друга риксы.

Оробели ведуны и смерды, когда увидели, что поклонился Вещий молодому Веселинову-князю; роптали, негодовали:

— Вещий — да поклоны бьёт! Видано ли?

Но ведуны вскоре одумались:

— Молчите!.. Вещий знает! Кому он поклонится, тому и нам кланяться следует. Да не просто кланяться, в ноги пасть. С этой землёй перед тем сравняться!

— Бож перед нами! Следуйте деяниям Вещего.

А старик сказал риксу:

— Без меча ходишь, а люди слушают слово твоё. Не всякий вельможный сумеет этого добиться. Ты же хоть молод, а сумел!.. На Горку ко мне люд издалека приходит. Я и не слышал о тех местах. Но люди пришлые тебя, Бож, знают и говорят о силе твоей как о защите.

— Не обо мне, о граде Веселинове те люди говорят.

Вещий продолжал:

— А я о тебе, не поверишь, ещё в юности знал...

Пожал плечами Бож: как мог знать о нём в юности этот старец, если в юности его и сам Келагаст юн был и о Боже, что будет, даже не помышлял?

Но удивительное поведал Вещий: есть-де капище древнее где-то в глухом лесном углу — а где, уже и Вещий не знает, ибо только однажды там был и дорогу запамятовал. А посреди капища Древо Жизни стоит. Таких огромных деревьев нет больше на свете — Вещий не видел, а земель он немало обошёл. Под сенью Древа покойно и сумрачно — ни ветры, ни солнечный свет не проникают сюда; и всегда сухо здесь, поскольку не проливаются через густую листву ливни, не пробивается снег. Так широка крона, что, кажется, весь народ мог бы укрыться под ней от невзгод... Не простое это Древо, всем деревам Отец. И, похоже, — людям. На корнях его, из земли торчащих, писано, что было; на ветвях его, небо подпирающих, писано, что будет. Каждый живущий на стволе его своё имя может отыскать; повеет ветерок, и нашепчет листва смертному о жизни его — прошлой, предстоящей всю правду скажет, какой бы она ни была. Начертано там, глубоко в древесину врезано, будто на века, и имя Божа, это ясно помнит Вещий, потому с нетерпением и встречи с Божем ждал... столько лет. Высоко имя Божа на Древе начертано: головы не запрокинув, не прочтёшь...

Удивлён был услышанным Бож, задумался, пытался прозреть предназначение своё; многого не пожалел бы за шёпот листвы с того необыкновенного Древа; да ничего прозреть не мог, видел лишь ясный солнечный день, видел милый лик юной свейской кунигунды.

— Недавно один смерд здесь был, — припомнил Вещий. — Громче всех за имя твоё, Бож, Перуна просил.

Подозвал старик одного из ведунов, велел:

— Напомни, как просил тот смерд.

Сказал смиренный ведун:

— «Обереги, Перуне, стояние души княжьей! Не дай отвернуться ей от низов и в себе замкнуться, дай ей дождаться всходов доброты, засеянной щедро. Греми, Перуне, громом на благо всходов тех!»

— Что за смерд?

— Охнатием он назвался, — поклонился ведун.

— Знаю такого. От ущерба его оберег.

А Вещий сказал:

— Малым человеком зовёт себя, помнит суд твой... Я же вещал ему. И тебе так скажу: этот малый человек тебя, Бож, от ещё большего ущерба убережёт. Сумей только разглядеть его и положиться на него.

— Если так, то и мне повещуй, добрый старец, — просил рикс.

— Не здесь. Иди за мной.

Сделал старик знак Сащеке и Гудвейг остаться. Божа за собой повёл между Ликами и кострищами. И завёл рикса на самый верх Горки. Далеко отсюда видно, но не дал Вещий осмотреться вокруг, насладиться простором, увлёк Божа в глубокий колодец. Спускались по узеньким ступеням, где укреплённых камнем, а где дубовыми плашками. Долго шли. И спустились как будто на самый низ. Вокруг себя видел Бож множество тёмных провалов и ходов. Стены и потолки везде подпирались лесами, пол был выложен колотым валуном и глиной. Спустились хоть и глубоко, но было в колодце сухо. Здесь из какого-то хода, из отдушины тянуло тёплым весенним ветерком.

Слышал рикс, как скрипнула под рукой Вещего дверь. Вошёл за ним. Видел, как раздувал старец в очаге огонь. А когда осветился очаг, осмотрел Бож, ощупал руками серые известковые стены. В этих стенах были вырублены глубокие ниши-полки, уставленные глиняными горшками, лубками, ступками. В отдельном месте лежали клещи и долота, горка берестяных свитков. Под потолком — пучки сушёных трав и кореньев. Ложе-выступ устлано шкурами, тщательно расчёсанными гребнем.

Разгорелся ровный огонь. И старик отошёл от очага.

— Сядь здесь, — указал он на ложе. — Лицо ладонями закрой, меня слушай, но на меня не гляди. Сам отрешись, забудь, кто ты и где ты. Из длинной череды поймай то, что хочешь больше всего увидеть. И оно скажет тебе своим голосом, но моими словами.

Сделал так Бож, сел, закрыл лицо, но долго не мог отрешиться, не мог отогнать видений необычного Капова-града и колодца. Сидел, стараясь ни о чём не думать. Наконец увидел Келагаста-рикса. Он выглядел добрым и ласковым. Поэтому все, проходящие мимо, не узнавали его. Бож, вспомнив, что ему говорили о Келагасте, согласился с теми проходящими, но не мог, подобно им, не узнать рикса, ибо был его сын; и остановился рядом. А Келагаст вдруг предстал в лице Любомира-брата, которого Бож тоже никогда не видел. Любомир же был похож на Добужа. Он был весел и хмелен. Он на залитой солнцем поляне обнимал югрянку. Рядом в траве лежало кантеле. Все струны оборвались, кроме одной, которая без устали твердила: «Сын поляны! Сын поляны!..». И никак не обрывалась. Нет, это была цитра! Она перешла на словесный лад и заговорила о холодном ясном небе и о Солнце, что лежало на высоких Холмах. Потом цитра выдала сестриц:

— Время разделило тебя поровну, но весь ты для младшей!

От этих слов радостно смеялась сестрица Скульд, крепче целовала рикса. А он сказал ей:

— Ты похожа на Гудвейг!

Тут возразил Бьёрн-свей:

— Она похожа на Антустру, жену Харальда.

Скульд-сестрица перестала смеяться. Она хотела сказать об одном и была удивлена, когда невольно заговорила совсем о другом:

— Не пойму, что со мной! Но слушай, милый рикс, эти верные слова. Новый времени счёт ведётся от рождения твоего. Сменились устои. И даже по-иному стали кричать птицы. Но знай, мало времени давалось тебе. Смотри: в пламени лет рука протянулась к тебе и отпрянула. Отсечены на той руке были пальцы. И другие, похожие руки, отпрянули за ней... Приходит твоё время! Присмотрись! В предрассветном небе, по-над самой землёй стаи птиц летят, видятся чёрными крапинками. Гляди, всё выше они поднимаются. Скоро в единую стаю собьются, покружат над чистым полем и подадутся далеко-далеко. О тебе это! Но Лебедь плачет! Где она? А выше всех Лебедь! Однажды расправила крылья, да не сумела их воли унять. Плачет Лебедь, говорит тебе: «Остерегайся, не люби Волка, Бож!». И верно говорит она. Ты и меня послушай. У всякого кончается жизнь. И твоя также однажды кончится. Может, рано, может, нет. Сам посмотри. Твоя птица в полёте будто крылом о что-то ударилась, в небе сером кувыркнулась и к земле, сломанная, понеслась. О тебе это! Гибель высока будет, на два человеческих роста. И огни, и мечи, и радость чужая, и хмельное ручьём. Тогда будет твоё слово! Тогда родится Песнь! А от всего тебя и жизни твоей останется в поколениях только имя рядом с упоминанием о врагах твоих... Остерегайся, не люби Волка, Бож!