Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

Да, спросить Мошку! Как будто мне так легко было к нему приступиться. Прежде, когда я был маленьким, он был со мною ласковее; когда же я стал подрастать, он отдал меня целиком в руки своей жены-ведьмы и почти никогда со мной не заговаривал. Казалось мне даже, что он как-то сторонился меня. С тех пор как люди сказали мне, что он наверняка захватил деньги после смерти моего отца, стал я присматриваться к нему внимательнее; я понял, что мое внимание его тревожит. Он беспокойно вертелся, когда нам случалось оставаться наедине, словно его что-то мучило. «А что, думаю, ежели так вот, когда жены не будет дома, насесть на него неожиданно, — может, и удастся от него хоть что-нибудь выведать?» Вот я и решил при случае так поступить.

Случай такой скоро представился. Мошчиха уехала в Жовкву, в корчме не было никого, кроме Мошки, — вот я подошел к нему, да и говорю:

— Реб Мойша, толкуют люди, что у тебя остались какие-то бумаги после моего отца.

Вскинулся Мошко, словно его оса ужалила.

— А ты это откуда знаешь?

— Да люди говорят.

— Что за люди?

— Да все, всё село.

— Ну, а тебе на что эти бумаги? Ведь ты даже читать не умеешь?

— Так. А все-таки я хотел бы знать. Значит, есть они у тебя?

— Есть, есть эти нищенские бумаги! — выкрикнул Мошко с раздражением, словно я ему невесть что неприятное сказал. — Нищий твой отец был, спустил состояние, а мне тебя на беду оставил. Какая мне от тебя выгода?

— Знаешь что, реб Мойша, — говорю я, — отдай мне эти бумаги. А я уйду, ежели я тебе не нужен.

— Что? — завизжал Мошко. — Ты хочешь уйти? А куда же ты, дурак, пойдешь?

— Я хотел бы поступить куда-нибудь в ученье, ремеслу научиться.

Мошко громко захохотал.

— Иди, иди, голова садовая, думаешь, тебя кто-нибудь примет? За ученье надо платить, а к тому же еще нужно уметь читать и писать, и не по-еврейски, а по-пански!

Я так и остолбенел. Наконец нашелся:

— Так хоть покажи мне эти бумаги, дай взглянуть на них!

— Тьфу! — крикнул Мошко. — Прицепился, как репей! Ну, идем, покажу тебе твои сокровища! Счастье твое, что я их еще не сжег!

Эти последние слова меня как ножом ударили. А что, если б Мошко на самом деле сжег мои бумаги? Ведь остался бы я один-одинешенек на свете, как листок, оторванный от дерева. И сам не знал бы, откуда родом, и меня никто не знал бы. Не мог бы тронуться с места, остался бы навеки прикован к Мошкиному порогу, до самой смерти остался бы невольником. Я прямо задрожал при этой мысли, в глазах потемнело. С трудом пересилил я себя и спокойно пошел за Мошкой в чулан.

Чулан был деревянный, пристроенный к задней стене корчмы, а входили в него через сени. В нем было только одно узкое оконце, забитое накрест железными прутьями. Там Мошко складывал всякие вещи, которые брал у мужиков в залог, и все более ценное, что у него было. Там было полно кожухов, бараньих шапок, сапог; в сундуке лежали мониста, говорили даже, что на самом дне были припрятаны старинные дукаты и талеры. Дважды подбирались к этому чулану воры, но не смогли вломиться в него, потому что он был крепко построен и собак Мошко держал чутких. Дверь чулана была низкая и узкая, Мошке пришлось нагнуться, чтобы войти внутрь. За ним влез и я.

— А ты сюда зачем? — огрызнулся он на меня.

— Как зачем, ты же велел мне идти!

— Да не сюда! Обожди в сенях!

— Все равно, — говорю, — обожду и здесь. Ведь ничего у тебя не съем.

Мошко вытаращил глаза и уставился на меня, словно впервые в жизни увидел. Не знаю, что ему во мне не понравилось, но он плюнул и отвернулся. Потом взобрался на сундук, потянулся к полке, прибитой под самым потолком, и достал оттуда сверток пожелтелых бумаг.

— Вот твои бумажонки! — буркнул он, показывая их мне издали.

— Дай хоть поглядеть на них, — говорю я и протягиваю руку.

— Ну, что ты, дурак, в них увидишь, — ответил Мошко, — и что тебе с того? Сиди у меня, коли тебе здесь хорошо, и не ищи себе беды!

И положил бумаги обратно на полку.

— Пойдем отсюда, — говорит, — теперь можешь быть спокоен. А тому, что тебе обо мне говорят, — я знаю, у людей языки длинные, — ты не верь. Это все брехня!

— Что брехня? — спрашиваю.

— Э, с тобой говорить — все равно что горохом об стенку, — проворчал Мошко и прямо вытолкнул меня из чулана, а потом, задвинув щеколду и заперев замок, пошел в корчму.

Йосько замолчал на минуту. Журковский, внимательно слушавший его рассказ, улыбнулся и заметил:

— Ну, ты говорил, что глупая будет история, а рассказываешь так, будто по книжке читаешь.

— Э, пан, — ответил Йосько, — пока что история была не глупая. А вот теперь начнутся глупости. А что так гладко рассказываю, — не удивляйтесь. В селе научился сказки сказывать. Память у меня хорошая, — стоит мне один раз какую-нибудь сказку услышать, так после я передам ее еще лучше и занимательнее, чем тот, кто мне ее рассказал. Той зимой меня в селе все так за эти сказки полюбили, что ни одна вечорка без меня не обходилась.

— Эге, я вижу, ты мастер на все руки, — сказал Журковский.

— Ой, пан, — ответил Йосько, вздыхая, — не знаю почему, но мне сдается, что тут-то и все мое несчастье. Когда чувствую, что могу что-то сделать, чему-нибудь научиться, то у меня внутри что-то так жжет, так давит и мучит, что не успокоюсь, покуда этого не сделаю, не узнаю, не научусь. Вот это-то и довело меня до тюрьмы.

— Ну, ну, рассказывай!

Но на этот раз Йосько не смог закончить свой рассказ, потому что в эту самую минуту отворилась дверь нашей камеры. Йоську вызвали на допрос.

— Вот необыкновенный парень, — пробормотал Журковский и в раздумье зашагал по камере.

— А по-моему, он много врет, — говорю я. — Научился мужикам сказки рассказывать, вот и нам сказку придумал.

— По-твоему, так?

— А как же еще?

— Пожалуй, и так, но выражение лица говорит в его пользу. Впрочем, у нас еще будет время проверить.

Йосько недолго был на допросе, не больше получаса. Возвратился гораздо веселее и спокойнее, чем ушел.

— Ну, что, — спрашиваю я его, — не съел тебя судья?

— Э, что там, судья добрый человек, — сказал Йосько. — Признаться, сперва я его очень боялся. В селе мне говорили, что здесь бьют, пока не признаешься, раскаленным железом пятки припекают.

— Ха-ха-ха! — засмеялся я. — Теперь я понял, отчего ты по ночам так вертелся, кричал да охал! Видно, снилось, что тебе пятки припекают.

— Ой, не смейтесь, прошу вас. Даже вспомнить страшно эти сны — такого я в них натерпелся. А все зря. Судья такой добродушный, говорил со мною по-хорошему, не кричал, не ругался, не бил меня, как тот стражник.

— А разве тебя стражник бил? — спросил Журковский.

— Ой, пан, я думал, он дух из меня вышибет. Поглядите только на мои плечи!

И Йосько снял рубашку. Мы так и ахнули! Вся спина мальчика была сплошь в синяках и кровоподтеках.