Владислав Романов - Смерть во спасение

— Так вольность ваша выше чести княжьей? — взъярился Ярослав. — И вы те оскорбления под защиту берёте! Тогда и вас всех надобно в узилище отправить. Эй, стража, взять их!

Стражники, заслышав зов князя, вбежали в горницу, но Гундарь на мгновение остановил их:

— Ваша милость, негоже нам на послов руку поднимать, не по совести так.

— Я сам ведаю, что по совести, а что нет! — Князь резанул бешеным взглядом воеводу. — Взять их, я сказал! И в цепи всех троих заковать.

Но через час всё ж одного посла, Григория Абыслова, призвал к себе, приказал ему ехать в Новгород да отпустить к нему жену. И тут была уловка: князь не хотел так быстро идти на попятную, пусть приедут и ещё раз попросят.

Феодосия приехала через два дня, но одна. Звать его обратно никто с ней не приехал. Княгиню точно выставили из города, что обозлило Ярослава ещё больше.

За месяц больше сорока обозов с пшеницей, овсом и рожью скопилось в Торжке. Ярослав, перекрыв все дороги, не пропускал ни одной подводы, хватая купцов, отбирая у них добро, а самих отправляя в узилища. Через месяц в Новгороде вздорожал хлеб, а через два вспыхнул голод. Ели осиновую кору, мох и липовый лист, падали, умирали прямо на улицах, и голодные псы поедали их трупы, а те, кто мог ещё держаться на ногах, в панике бежали прочь, покидая умирающий город.

Новгородцы, не выдержав, направили ещё одно посольство в Торжок, призывая князя вернуться, но опять безуспешно. Ярослав и новых посланников бросил в земляные ямы. Новгородские мужи, напуганные происшедшим, призвали к себе Мстислава, дабы он помог разрешить их спор. Тесть послал ласковую грамоту зятю с просьбой выпустить купцов новгородских и всех послов, а также с миром явиться к нему, если он хочет оставаться ему сыном. Однако в тот же вечер к Всеволодовичу перебежали двое бояр и порассказали, как разгневался Мстислав, узнав обо всём, и повелел немедля собирать дружину.

— «Никогда Великий Новгород не будет Новоторжком, а последний Новгородом!» Вон какие слова сказывал! — нашёптывал один.

— И все ликовали, отцом-спасителем называли! — наушничал другой, и Ярослав чуть не задохнулся от ярости.

В отместку он заковал новгородских пленников в цепи, числом около двух тысяч, отослал их в свой Переяславль-Залесский и стал готовиться к сражению. Феодосия плакала, упрашивая мужа отпустить её к отцу.

— Ты хочешь, верно, насладиться моей смертью, — пылая гневом, кричал Ярослав. — Надеешься, что родитель твой принесёт тебе мою голову на блюде? Так не бывать этому! Это я его тупоголовое рыло брошу на растерзание псам, а уж после этого ступай куда хочешь.

Нарыв, выросший на пустом месте, грозил оборотиться великой бедой и кровью. Князь точно обезумел. Напрасно Феодосия ночи простаивала у иконы Богородицы, умоляя её сжалиться над мужем и вернуть ему разум. Гундарь и Памфил по-своему также пытались урезонить господина, доказывая, что негоже поднимать руку на родичей своих, проливать кровь безвинных соотечественников.

Князь не хотел никого слушать. Он призвал к себе на помощь брата Георгия, великого князя владимирского, и младшего, Святослава. И те, на удивление, откликнулись, дав согласие выступить против новгородцев. Мстислав же, видя малочисленность своей рати, заключил тайный союз со старшим из Всеволодовичей, ростовским князем Константином, но ещё раз попытался закончить эту рознь миром, предложил Ярославу одуматься. Однако тот закусил удила, носился как угорелый, рубя засеки и строя укрепления. Война час от часу делалась неизбежной.

Стоял конец марта 1216 года. Весна уже гнала по полям свой дурманный дух, замешанный из прелых осенних листьев, свежей земли и первых подснежников, всходящих на проталинах; птичьи дудки да переклики оглушали ранним утром. И Ярослав, понимая умом, сколь безумна затеваемая им брань, уже не мог переломить себя, свою гордыню. Он готов был руку себе отрубить да одноруким идти в бой, давая всем понять, какую обиду нанесли ему новгородцы. Утешало лишь одно: когда он въедет победителем в град святой Софии и соберёт всех на вече, чтобы снова объявить себя князем новгородским, то попросит у жён, матерей и сынов погибших дружинников прощения за пролитую им кровь и скажет, что не держит более зла и готов как великодушный и заботливый отец порадеть заботой всем семьям, где пал героем их кормилец, ибо не было в сей сечи недругов.

Он представлял слёзы на лицах собравшихся и свои собственные слёзы покаяния, и комок застывал в горле. Он верил, что после этого они заживут в счастии и ничто его никогда не разрушит.

В один из вечеров, когда князь только собирался идти к братьям, чтобы разделить с ними трапезу, в ворота застучали, и слуги ввели во двор пленника.

— Шешуня заявился, — крестясь, доложил Памфил.

— Чего мелешь?! — накинулся на него князь.

— Вот те крест святой! — снова осенил себя божьим знаком слуга, испуганно глядя на Ярослава. — Просит пред ваши очи предстать да объясниться...

— Зови тогда!

Шешуня вошёл, поклонился, трижды жарко перекрестился на икону. Ничего в нём не изменилось за это время: тот же узкий лик с длинным, чуть кривоватым носом, те же глубоко посаженные глаза, но лишённые былого азарта и молодецкой жадности, тот же бескровный кривящийся рот, та же лисья изворотистость в движениях, только само лицо за это время потемнело, будто столетие прошло, да печальные круги отметили некую тайную душевную болезнь, которая мучила бывшего дружинника.

— С того света что ли выпроводили? — щёлкая орехи, спросил Ярослав.

— Ну... — промычал Шешуня, крутя в руках шапчонку. И одежонкой он поизносился: овчинный кожух так загрязнился да засалился, что сверкал на боках, и сапоги не раз были латаны.

— Так с того света только оборотни являются, — заметил князь. — Ты же в каком обличье ныне?

— Спасся я. Они бросили меня за городом, в лесу, думали подохну, аки пёс, иль волки сгрызут, да бортник один не дал погибнуть, подобрал на следующий день да выходил. А тут офеня к нему новгородский заявился за мёдом и порассказал обо всём: мол, Всеволодович обиделся за тебя и в Торжке теперь рать собирает, дабы обидчиков своих да моих наказать. Вот я, едва на ноги встал, как сразу к тебе, мой господин, и отправился на службу! — десятский поклонился Ярославу.

Князь задумался. Складно у Шешуни выходило, да только вороватый взгляд выдавал.

— А что за люди-то разбойники твои были? Из каких? — спросил князь.

— Не ведаю. Ни разу ни одного из них не видел. Думаю, нанятые тем же Гориславом лихие люди из окрестных сёл или Пскова. Приехали, своё дело сделали и убрались. Своих-то нанимать тысяцкому не с руки было. Мало ли кто увидит, опознает, тут же поймают да язык развяжут!