Николай Коняев - Аввакумов костер

В Спасокаменном монастыре, правда, от цепей освободили... Хоть и велел Никон: «Неронову быть в хлебне, муку сеять, ходить в чёрных службах», но не послушался патриарха архимандрит Александр.

— Страдальца видети сподобил меня Бог! — объявил он монастырской братии и велел поселить Неронова в келье и слугу дал.

В благодарность за заботу Иван Неронов помог наладить в монастыре единогласную службу, какая у него в Казанской церкви была...

Но не всем, не всем в монастыре новшество понравилось.

— Петь стали больше, вот и свечам расход увеличился... — сокрушался старец Варлаам. — Прогораем, отче Александре...

Архимандрит на брюзжание старца поначалу не обращал внимания, но когда, вопреки ожиданиям, не потекли пожертвования в монастырь после приобретения страдальца, холодноватей стал к Неронову. Не спешил уже исполнять советы, задумчив сделался.

— Пошто, святый отче, — укорял его Неронов, — ругательства творишь церкви?!

И до того допёк архимандрита, что не стерпел тот. Осерчав, схватил при всей братии Неронова за волосы и долго бил по дряблым щекам для вразумления. И в церковь запретил пускать. Не знать, чего бы ещё придумал, но летом 1655 года пришло распоряжение патриарха перевести Ивана Неронова в Кандалакшинский монастырь. Снова заковали в цепи и повезли.

В Вологде Неронов с протопопом Логгином виделся. Чтобы слёзы Логгина унять, стряхнул цепи Неронов и пошёл служить в Софийскую соборную церковь. После обедни произнёс там проповедь.

— Завелись новые еретики! — говорил он. — Мучат православных христиан!

И про Никона вспомнил Неронов в проповеди.

— Будет время и сам с Москвы поскочит! — предрёк. — Никем не гоним поскочит! Только Божьим изволением!

Затаив дыхание слушали вологжане пророчества опального протопопа. Знали в Вологде, что даром прорицать будущее наделён Неронов. Ещё при царе Михаиле предсказал гибель русской армии под Смоленском, долго уговаривал покойного государя не начинать войну, за то и был ещё тогда первый раз отправлен в ссылку. Когда, хватившись арестанта, прибежали стрельцы, Неронов уже закончил проповедь, народ благословлял. Благословения — и в Вологде, как и в Москве, в тот год мор стоял — многие просили, но отняли стрельцы Неронова у богомольцев. Тут же, возле церкви, снова заковали в железо. Не стал православных дивить Неронов, руками придерживал соскальзывающие цепи, уселся в тряскую телегу. Далеко до Вологды убрели провожавшие его православные. Шли, мешаясь с хмурыми стрельцами. За телегу подержаться, на которой страдальца за истинную веру везут, и то облегчение большое...

В Кандалакшском монастыре цепей с Неронова не снимали. 10 августа сам скинул с себя цепи протопоп. Разбудил детей своих духовных Алексея, Силу, Василия.

— Пошли... — сказал. — Пора, ребятушки...

Ещё сонных вывел на берег моря.

Только-только занимался рассвет. Отступала ночная тьма, открывая холодную даль студёного моря. На берегу сохли сети. Неуклюже горбился перевёрнутый баркас.

— Куды побредём-то, отче? — зевая и крестясь, спросил Сила.

— К Елеазару, на остров Анзерский, ребятушки, поплывём, — отвечал Неронов, кивая на баркас, затащенный далеко на берег.

— Батька... — сказал Алексей. — Тут и парусов-то две рогожки всего. Куды с такой снастью по морю ходить?

— Верно, отец... — поддержал его Василий. — Нешто в море пойдём? А как погода случится? А мы с рогожей вместо снасти доброй? Весел, и тех нет...

— Не ропщите на снасть, глупые... — остановил пререкания Неронов. — Не неволю вас. Баркас пособите на воду спустить. Один поплыву, коли не твёрдо на волю Божию упование ваше.

Напрасно слова эти говорил. И Алексей, и Сила, и Василий сердцами так прикипели к нему, что легче с жизнью было расстаться, чем с отцом духовным.

Вместе вышли в море.

И не пожалели. Многие чудеса видеть сподобились. Днём погоня, снаряженная с монастыря, рядом прошла и их не заметила. А к вечеру буря встала на море, понесло баркас по волнам — только на молитву и осталось надеяться. Два дня молились, не прерываясь, и неведомо, на каком уже свете, на берег, усыпанный валунами, баркас выкинуло. С моря волны стеною встают, с суши, со стороны монастыря, то ли монахи, то ли архангелы спешат. Лица — красоты неземной исполнены, в руках — пики грозные.

— Кто такие? — вопрошают.

Осенил себя двумя перстами Неронов.

— Православные... — сказал. — А вы откуль? Не из небесного ли воинства?

— Соловецкие иноки... — ответили воины. — У государя нашего Алексея Михайловича размирье со шведским королём вышло. Берег сторожим...

— Ишь ты! — сказал Неронов. — А я на Анзерский остров ладил попасть. К старцу Елеазару...

— У нас тоже старцы имеются... — утешили его монахи.

Игумен Илья с честью Ивана Неронова принял. Недавно с Москвы игумен вернулся. Тринадцать тысяч рублей серебром от монастыря царю на войну отвёз.

— На Москве-то с войной этой совсем серебра не стало... — рассказывал. — Медны деньги теперь делать будут. А я серебро всё свёз...

Покачал головою, вздыхая. Сказал, что велено от царя обучать монахов военному делу. Четыреста двадцать пять иноков под ружьё поставлено. Видно, со шведами воевать государь собирается. Патриарх-то советует ему казаков прямо на Стокгольм ихний направить.

Погоревав о разорении, которое Соловецкому монастырю несла война, рассказал игумен Илия и о Церковном Соборе, что проводил Никон в марте месяце.

— Антиохийский патриарх Макарий опять на Москву за милостыней приехавши. Не знаю, сколько насобирал, но Никону во всём поддакивает. Никон-то наш теперь великим государем, архиепископом Московским и всея Великия, Малые и Белые России и многих епархий, земли же и моря, сея земли патриархом величается... С Макарием он ещё на ровнях держится, зато сербскому патриарху Михаилу и патриархом зваться запретил. А нас, малых своих, и вообще не зрит, до того мы мелки перед ним стали.

Повествуя о московских новостях, несколько раз прерывался игумен, удаляясь в боковую келью, и, когда возвращался, слышно было, что пахнет от него вином.

— Грешен, отче Иоанне, грешен... — заметив взгляд Неронова, покаялся Илия. — Сам вижу, что грешен, а как с Москвы вернулся, не могу от пития отстать. Только подумаю, как Собором Никон с Макарием прокляли всех, творящих двумя перстами крестное знамение, так и не знаю, как жить оповадиться... Ладно мы, до седых лет доживши, лба перекрестить по-православному не умели. Дак они с побирушкой Макарием и святых отцов наших, чудотворцев Зосиму и Савватия, церковному проклятию предали... Как такое, отче Иоанне, в голову вместить?

Опустил голову Неронов. Страшную правду говорил игумен, страшно было и думать об этом.

Сколько времени так прошло?